Трое вошли в подъезд (один из них знал код двери); поднялись на площадку последнего этажа, где, в полутьме, было тепло и спокойно. Расположились на полу, и на свет Божий извлекся полупрозрачный пакет — он, шелестя нежно, развернулся, пристроенный между ног младшего, из него показались шприцы. И было молчание, и такое молчание троих ребят значило, что готовятся они к самому важному. И в этом всеобщем молчании вдруг раздался человеческий кашель. А потом из угла, противоположного тому, где сидели подростки, поползли шорохи. Сначала встал Юрик и, подойдя, сказал через пару секунд спокойным голосом остальным: — Бомж, сука, дрыхнет. — Пусть сука, — раздался ответ Димона. Юрик вернулся и уселся на прежнее место. Но тут встал Малой — кличку такую парень получил в своем дворе лет с двенадцати, а всё оттого, что роста в нем было полтора метра. Малой подошел к бомжу, и долго стоял над ним, напряжено застыв. — Ты чего? — спросил Димон через пару минут. — Ничего — ответил Малой, не меняя позы. — Статуй еб…ный, сюда иди! — это был голос Юрика. — Здравствуй, Витенька, проходи, моя ягодка, я сейчас! — такими ласковыми словами встречала Малого бабушка — даже сейчас, когда Ягодка уже закончил школу и думал, что делать дальше. Бабушка, бабушка. Она одна его понимала и всегда была своему внуку рада. С бабушкой было всегда тепло, спокойно, и хотелось стать таким маленьким-маленьким, лечь с ней в кроватку, прижаться, и слушать ее истории. Зачем же только сказки? Бабушка рассказывала о дедушке, и о том, как жили раньше люди в деревне, из которой была она родом, и о танцах в соседней деревне. На танцах тех и познакомилась бабушка с дедушкой. У них родился сын, «Твой папа», всегда добавляла она. И про папу тоже рассказывала бабушка.
— Однажды, Витенька, твой папа, а было ему пять лет всего, принес в хату кошку пузатую, да она еще была и вшивая. Шерсть у неё свалялась клочьями, она прижималася к Мишаньке, пытаясь согреться, и совсем по-человечески кашляла. Да, «совсем по-человечески кашляла» — именно так и рассказывала бабушка. Учуяв чей-то интерес, а может, испытав на своем лице внимательный, сильный взгляд, бомж открыл глаза. — Кошка жалобно так смотрела в глаза, просясь в тепло. А у нас жили две кошки. «Мишанька, куда же ты принес еще одну кошку, где же у нас в хате место для третьей будет?» — говорю ему. А он мне и отвечает: «Мамочка, у нее же детки будут. Они кушать попросят!». Вот такой был добрый ласковый мальчик твой папа, Витенька, — заключала бабушка.
Когда мама развелась с папой, Витя перестал общаться с отцом. Отчима своего он тоже ненавидел. Одна бабушка его понимала — не мама, а папина мама. Как странно. — Малой, иди уколись, — позвал Димон. — Подожди… — ответил Малой — …На, сука! — и ботинок Малого врезался в челюсть лежащего человека — …Получи, скот! — и вторая нога нанесла по лицу бомжа дополнительный удар, со всей силой, так что раздался хруст кости. Бомж пронзительно взвизгнул и захрипел, стал поднимать свою грязную руку-граблю, а ноги стал поджимать к себе.
Это было за месяц до того, как мама выгнала папу. Витенька тоже принес домой котенка. Он нашел его на остановке, маленькая мордочка так жалобна маукала и тянулась к нему, словно котенок узнал в Витеньке того самого мальчика, которому бабушка рассказывала про пузатую кошку и ее будущих детей-котят. Витя вместе с папой стал подкармливать котенка и лечить. И надо сказать, Витя в жизни за свои двенадцать лет не встречал такой признательности за добро. Ночью котенок лежал вместе с Витей в кровати, тихо мурлыча, положив свою голову рядом с ухом мальчика. Время от времени он трогал мочку уха своим мокрым носиком, часто-часто дыша туда, и то и дело принимался лизать. Витя лежал, замерев, с закрытыми глазами и боялся их открыть, чтобы Бог не увидел слез — хотя в комнате и было темно, Витя был уверен, и чувствовал даже, что на него кто-то смотрит сверху, а он стеснялся слез, ведь мальчики не плачут. Про Бога ему тоже рассказывала бабушка.
Когда на следующий день Витя пришел из школы, дома была мама. Она приехала из командировки. — Здравствуй, Витя, — сказала она и поцеловала сына в лоб, а потом добавила: — Скажи папе, что если он еще раз домой притащит в дом кота, а его выставлю за дверь вместе с ним! Витя побежал в спальню. Закричал оттуда: — Мама, где он? — А ну перестать! Говорю сразу, прекратить этот зверинец у меня в доме! — На, получи, гандон! — и третий беспощадный удар ногой бомж принял в живот. — Э, бля, харэ мочить! — раздался голос Юрика. Малой, наконец, отошел от тела. — Пойдем отсюда, — сказал он. — Тебе чо, бомж мешает? — спросил Димон. — Пойдем, — уже с просьбой в голосе и какой-то жалостью повторил Малой. — Пойдем, а то я его убью… Димон встал. Юрик тоже поднялся, нехотя. Стали спускаться. И у самой двери вдруг спросили, почти одновременно: — А кто это был?.. Ты знаешь его?.. — Отец, — тихо ответил он.
23 августа исполняется 125 лет со дня рождения А.С.Грина (литературный псевдоним Александра Степановича Гриневского). Было время, когда его проза была почти не востребована или вовсе ошельмована, были годы, когда имя Грина гремело по всей стране и даже отзывалось своего рода оппозиционностью. Государство зарабатывало на Грине несметные деньги, юные комсомольцы объединялись в клубы «Алые паруса» и пели песни про Лисс и Зурбаган; в Старом Крыму жила вдова писателя Нина Николаевна, к которой приходили каждое лето тысячи поклонников Грина от пионеров до архиереев, а ей не на что было отремонтировать крышу. Ныне страсти вокруг Грина поутихли, «Алые паруса» вышли из моды, Крым больше не наша земля, и только остатки армии энтузиастов играют по Интернету в Гринландию, видя в Грине русского Толкиена и создателя отечественного «фэнтези». Есть в этом забвении глубокая несправедливость, рифмующаяся, впрочем, с судьбой самого Александра Грина.
из к/ф “Не покидай”
муз. Е. Крылатова
сл. Л. Дербенева
В долине Тигра и Ефрата
Где древних тайн земля полна
С неповторимым ароматом
Есть роза чудная одна
В недобрый час тоски и гнева
В час пробужденья темных сил
Спустился белый ангел с неба
И эту розу посадил
Там где она расцветает
Там никто не солжет
Там никто никогда не солжет
Лишь звезды небесные знают
Где она расцветет
Где однажды она расцветет
Пусть вид ее порою жалок
Как скромной золушки наряд
Но ложь сворачивает жало
Ее заслышав аромат
В любую крепость, дом и замок
Он проникает без труда
И ощутивший этот запах
Солгать не сможет никогда
Первая редакция рассказа была мною некоторое время назад удалена с сайта, так как некоторые авторы сайта посчитали его (рассказ) оскорбляющим лучшие чувства и надежды многих авторов. Я внес в рассказ существенные изменения, а именно, дополнил мысль героя предположением, что авторы книг, сваленных кучей в Х-хранилище, еще не родились на этот свет… Читаем дальше)
_______
Х-ХРАНИЛИЩЕ (new edit)
Сегодня опять во сне видел картины и читал книги…
Мне часто как будто показывают чьи-то произведения, на самом деле не существующие; меня охватывает сожаление, но почему? Там целые галереи картин, самых разных стилей, гигантские библиотеки. Меня как бы запускают туда ненадолго. Для чего только, не пойму? На земле этого ничего подобного нет.
Или все это будет?
И что же теперь… Копировать?..
Я помню рисунки и каждый мазок на холстах; книги читаешь вообще взахлеб. Это какое-то мега-хранилище вне времени. Я завидую тем, кто это создал.
И если я скопирую, то это посчитают моим творением. Но ведь это не так! Там на книгах фамилии несуществующих авторов. Быть может, тех, кто еще не родился… Библиотекарей или хранителей в этом хранилище никогда не видел. Заходил в какой-то зал просто огромных размеров — там книги свалены в кучи, как мусор, и эти кучи тянутся до самого горизонта… Некоторые книги разорванные, и без обложек. Я ходил и рылся в этой свалке. Иногда из-под бумаг появлялись руки. Они мне протягивали ту или иную книгу, буквально заставляя меня взять именно ее. Я садился и читал.
В конце лета 2000 года я, может быть, в последний раз, приехал в Бобруйск – в город, где я родился. Мне хотелось увидеть могилу родителей, привести ее по возможности в порядок, наконец, вымести из ограды сухие листья, траву и прочий накопившийся мусор. Кладбище — единственное, что сегодня меня связывает с этим городом.
Для меня в Бобруйске уже никого и ничего нет. После войны в я приезжал туда погостить, отдохнуть, купаться в Березине, побродить по окрестностям, подышать неповторимым воздухом детства, а главное, пока были живы родители, как я это теперь понимаю, почувствовать их любовь и заботу, заменить которую уже ничего не сможет. Город давно другой, но в памяти остался тот прежний, о котором с годами вспоминаешь все чаще, и от этих дум на душе становится теплее.
Хорошо написал о довоенном Бобруйске и его жителях Эфраим Севела в “Легендах Инвалидной улицы”. Мы с Эфраимом родом из одного детства.
Я там пробыл три дня… К этому времени в Бобруйск приехала моя сестра с мужем. Они уже давно живут в Израиле. По их просьбе я привез видеокамеру, им хотелось снять памятные для них места города и увезти в Израиль.
Бобруйск, улица Энгельса. Фото Алеся Красавина.
На вокзале меня встретил Исаак (муж моей сестры), и мы отправились на кладбище. Он уже договорился с рабочими, подремонтировать надгробия, подкрасить ограды и сделать другие необходимые работы. Убрав мусор с могилы родителей, осмотрев захоронения других родственников – всего восемь в шести оградах, мы еще долго бродили по кладбищу, навещая немногих друзей и знакомых.
Я думал о том, какой короткий век у этого кладбища. Оно возникло перед войной, там похоронили мою бабушку. После войны мы с папой все пытались найти ее могилу, но безуспешно, все заросло, если не заросло, то разрушено временем и вандалами.
Мой дед и другая бабушка, наверное, и прадеды, похоронены на старом еврейском кладбище, которое закрыли еще до войны. В то время более половины жителей города были евреи. После войны, на его месте, убрав могильные камни, соорудили сквер, построили кинотеатр “Мир”, и забыли о старом кладбище. А теперь в Бобруйске жителей раза в три больше, чем было до войны, но евреев среди них не более полутора процентов. Кто не переселился на кладбище, давно разъехались по всему свету.
Был теплый солнечный день. Я снимал видеокамерой слегка качающиеся и шумящие под легким ветерком высокие сосны и березы. Под ними уже вырос густой подлесок, прикрыв ограды и памятники, придавая всему кладбищу некоторую, уютную запущенность. Но это достаточно большое кладбище не выглядит заброшенным. Могилы в большинстве своем ухожены, главные аллеи расчищены, правда, в глубину, пройти трудно, мешают заросли молодых березок, кленов, рябин, и уж очень близко друг к другу оказались старые ограды. Могилу нашей тети мы так и не нашли.
Почему-то подумал о “Кладбище в Скулянах” Катаева, где были похоронены предки автора, и пусть он не нашел плиту над могилой своего прадеда, он знал, что она здесь. Изъеденная временем, заросшая мхом и кустарником, плита ушла под землю. Там, на кладбище, он чувствовал, как его прошедшая жизнь окрашивалась новым пониманием, и его судьба как-то связана с этим местом. Нечто похожее чувствовал и я.
Философскому настроению, которое естественно возникает в таких местах, мешал лишь вид отдельных, весьма помпезных памятников. Как будто осиротевшие родственники стремились увековечить память об ушедших и выразить свое огромное горе по поводу постигшей их утраты, соответствующими габаритами черного гранита и белого мрамора. Рядом с простыми надгробиями из мраморной крошки, эти саркофаги и стелы, с лицами мертвых на отполированной поверхности, смотрелись вызывающе, напоминая о недостатках характера, присущим некоторым евреям.
Официально это кладбище закрыто. Оно с годами оказалось не на окраине, а весьма близко от нового центра.
Уже на выходе(он же вход), где возвышаются над белорусскими песчаниками, обнаженными дождями, несколько обелисков – памятников евреям, замученным и расстрелянным фашистами в селах и местечках под Бобруйском, я вспомнил об известной скульптурной композиции Родена “Граждане города Кале”. Мне подумалось, что это кладбище должно сохраниться. Остаться как общий памятник евреям – бывшим гражданам города Бобруйска,(не знаю, правда, как долго еще будут терпеть нынешние граждане этого города).
Бобруйск, улица Энгельса. Фото Алеся Красавина.
Вечером, на заходе солнца, мне захотелось снять на видео еще сохранившиеся улицы и дома Бобруйска моего детства, так сказать, уходящую натуру. Уже мало осталось деревянных домов, садов за глухими заборами, над которыми видны лишь высокие старые груши и верхушки яблонь. Я снимал то, что осталось от Инвалидной улицы(ныне это все еще улица Энгельса), Шоссейную улицу и на ней двухэтажное полуразвалившееся здание без окон, в котором когда-то помещалось кино “Пролетарий”, где я смотрел, затаив дыхание, приключения “Красных дьяволят”. Надо сказать, грустное зрелище. Был и я на Советской, 20, вошел даже во двор дома, где прошло мое детство. Мало что изменилось за последние полвека, на тех же грядках, заросших укропом, краснели помидоры, выглядывали из под широких листьев желто-оранжевые тыквы, и еще чего-то. Вот только не осталось ни одной яблони и груши.
Весь следующий день шел дождь, но я все же снимал новый, сегодняшний, застроенный многоэтажными стандартными домами Бобруйск, по улицам которого ходят троллейбусы, и вряд ли в уличной толпе услышишь идиш. На одной из улиц, как памятник прошлому, выделялось чудом сохранившееся деревянное двухэтажное здание, окрашенное в голубовато-зеленый цвет, с эркерами и фигурными башенками на оцинкованной крыше. “В незабываемые дни революции здесь заседал ревком”, — так написано на памятной доске. Я снимал обмелевшую Березину, строящийся за чертой города новый мост, и еще многое, что попадало в объектив камеры. Меня не покидало чувство прощания со всем, что я там видел.
Многое изменилось в облике города. Но, как и в старину, скорые поезда останавливаются только на станции “Березина”. Не изменилось, внутри и снаружи, одноэтажное, из красного кирпича здание вокзала. Оно и до войны уже успело простоять лет пятьдесят или сорок, и с годами только покрывается благородной паутиной времени. Я влезал в вагон с того же, по-прежнему очень неудобного перрона, заканчивающегося за много метров до конца состава. Может быть, покрытие перрона другое, но в таких же выбоинах, как и в то утро первого дня войны. Странно, неужели за все это время некому было подумать о том, что за последние сто лет пассажирские поезда все же изменились, по крайней мере, стали длиннее. В этом есть какой-то милый провинциальный идиотизм. Вот люди: пассажиры, встречающие, и провожающие — уже совсем другие…
С того ясного, солнечного первого дня войны, когда мой поезд отошел от ст. Березина, прошло более шестидесяти лет. По радио поет молодой Бернес: “В далекий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят…”. Эта довоенная, немного грустная песенка была все же полна надежды: любимый город может спать спокойно, товарищ скоро вернется, его встретит знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд. Возможно, так бы все и случилось… Но не судьба… Навсегда уснул мой любимый город, не вернется товарищ с птичками на голубых петлицах, и давно погас нежный взгляд. Комок в горле от этой песни.
