Год: 2008

ПРЕДИСЛОВИЕ К РАБОТЕ:

Юродивым называют человека, из благочестивыхсоображений симулирующего безумие или эпатирующего окружающих другими способами.

Православная церковь держится того мнения, что юродивый добровольно принимает на себя личину безумия, дабы скрыть от мира свое совершенство и таким способом избежать суетной мирской славы. Вторым побудительным мотивом юродства она считает духовное наставление в шутливой и парадоксальной форме. Однако творимые юродивым непотребства могут иметь воспитующее значение лишь при его отказе от инкогнито (иначе чем бы он отличался от непритворных «похабников»?), что противоречит первой и главной цели подвига юродства. А если юродивый не собирается никого воспитывать, то уберечься от славы гораздо легче в пустыни. Юродивый же, как на грех (и в переносном, и в прямом смысле), стремится быть в гуще людей, поклонения которых якобы так опасается. Таким образом, уже в самом изначальном определении кроется парадокс, делающий весьма проблематичным реальное функционирование юродивого, как его представляют себе христиане. Между тем юродство существовало на самом деле.

Мало того, у каждого из нас есть некое интуитивное представление о том, что есть юродивость. Когда человек фиглярствует не для веселья, а от ущемленности, когда самоуничижается не смиряясь, когда оскорбляет под личиной наставления — такое поведение часто называют юродством, не вкладывая в это понятие никакого религиозного смысла. Недаром именно русский язык родил максиму: «Уничижение — паче гордости». (Видимо, первоначально это была обычная христианская максима о смирении, которое лучше гордыни, но со временем пословица подверглась переосмыслению: теперь в ней говорится о том, что самоуничижение и есть высшая форма гордости).

Со временем слово юродство детерминологизировалось. Теперь назвать кого-либо юродивым значит почти всегда обидеть его. Кроме того, слово утратило свою былую связь с христианством. И все же тот факт, что в исследовании о древнем и странном явлении мы можем без кавычек употреблять это слово современного языка, показывает, что юродская модель поведения так или иначе унаследована нашей культурой.

Коль скоро юродивый изначально связан с церковью, то и писали о нем чаще всего с религиозной точки зрения. Такое рассмотрение может быть апологетическим, но не обязательно, ибо среди самих православных в отношении к юродству единомыслия нет. Так, на взглядзнаменитого историка русской церкви Е. Голубинского,оно, «строго говоря, есть подвиг противуканонический», тогда как для большинства верующих юродивый — это наиболее почитаемый святой. Что же касается нас, то мы решительно ничего не можем сказать по данному вопросу и оставляем его целиком за рамками исследования. Нас не будет занимать проблема святости юродивого, как и вопрос о том, чем различаются «истинные» и «ложные» юродивые,— нам важно лишь то, как решала этот вопрос византийская культура. А кого именно она использовала в своем мифотворчестве — святого или грешника, безумца или симулянта, для нас значения не имеет. Мы будем анализировать житийные и прочие тексты, не пытаясь выяснить, какая «реальность», будь то мистическая или бытовая, за этими текстами скрывается. Сделать это тем легче, что от византийской эпохи не сохранилось никаких автобиографических свидетельств самих юродивых (в отличие от Руси), и поэтому взгляд на феномен через призму текста все равно неизбежен.

В круг нашего интереса входит по возможности весь корпус византийской агиографической (житийной) литературы и примыкающий к агиографии жанр «душеполезных историй». Вспомогательную, но все же чрезвычайно важную роль играют богословские и исторические сочинения византийской эпохи, то есть периода с IV по XV в. Тут мы не можем претендовать на полный охват всех источников — много важного наверняка укрылось от анализа. Рассматривались тексты главным образом на греческом языке. Что касается источников на иных языках, то в оригинале анализировались лишь латинские (и производные от латыни) и славянские тексты […]

Ко всякому феномену культуры можно подходить с разных сторон, и надо сразу оговорить, какие подходы мы для себя закрываем. Например, юродство допустимо исследовать в рамках истории психиатрии. Но это была бы совсем другая работа. Типологически юродивого правомерно сравнить с финским шаманом или с героем древнеирландских легенд — гейлтом. Некоторые исследователи усматривают связь юродства с карнавалом.Было бы плодотворно исследовать феномен юродивости в контексте мифологии жертвы и самопожертвования либо с точки зрения восприятия различными культурами изгоев или клоунов и т. д. Но сколь бы заманчиво ни выглядели все эти, да и многие другие, неперечисленные возможности, в данной книге они не будут использованы, поскольку ее цель — исследовать не типологические, а генетические связи византийского юродства.

Разумеется, прослеживать генеалогию того или иного феномена можно на разную глубину. Так, юродскую провокацию вполне допустимо уподобить повелению Бога Аврааму принести в жертву родного сына. Можно пойти еще дальше и утверждать, что элемент провокации содержался уже в самом акте Творения, попустившем существование в мире зла. В житии св. Пахомия Дьявол заявляет отшельникам: «Вы ничего не можете против меня сделать, потому что я от Бога-Вседержителя получил право искушать всех, кого хочу». Симуляцию же юродивым безумия можно сравнить с кеносисом Иисуса Христа, который, как сказано в Новом завете, «уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам…» (Фил. 2:7). О том, что здесь скрывается элемент провокации, свидетельствует смысловое развитие слова скандал: в Новом завете это определение прилагается к самому Иисусу. Однако в данной работе столь глубокие корни юродства не затрагиваются.

Наша цель — исследовать непосредственное происхождение, а также оформление и бытование реального культурного феномена, который мог возникнуть лишь во вполне определенных исторических условиях.

Греческое слово σαλός , которое переводится как «юродивый», означало просто «сумасшедший». Соответственно тот, кто симулирует помешательство, назывался «разыгрывающий сумасшествие», а делающий это из благочестивых соображений — δια Χριστόν, то есть «ради Христа» . Пока первое, светское значение слова σαλός еще было у всех на памяти, святого, разыгрывавшего сумасшествие, педантично именовали «прикидывающийся безумным». Однако по мере того, как святость под видом безумия становилась обычным явлением, слово σαλός утрачивало мирской смысл. Его стали использовать главным образом по отношению к святым, так что пояснение о разыгранности безумия стало избыточным и все чаще отбрасывалось. Сочетание δια Χριστόν σαλός сделалось терминологическим определением специального вида святости.

На русскую почву концепция юродства пришла уже сложившейся, но тем не менее старославянский язык (в отличие от, скажем, амхарского, грузинского или дажелатинского – в латинских переводах с греческого слово фигурирует в форме sale) не заимствовал греческого слова σαλός , но создал для этого культурного феномена свою собственную терминологию.

Юродивый (по-древнеславянски — уродивый или просто урод) — это по первому своему смыслу тот, кто «родился неправильно». Так могли называть и калеку, и безумца (включая того, кто симулирует помешательство из религиозных соображений,— его звали «юродивый Христа ради»). В XVII в. значения разделились. В «Алфавите духовном» сказано: «Урод есть, иже естеством уродится что каково.., а юрод наречется буй и несмыслен». Постепенно именно за притворным безумцем закрепляется обозначение «юродивый». Словосочетание «творяще ся юрод», часто встречающееся в русских житиях, является калькой с греческого σαλόν προσποιύμενος и обозначает «прикидывающийся безумным». Это же значение имели и другие слова, например «похаб», «блаженный», «буй»; все они существуют и сейчас, но семантика их сдвинулась. Теперь «буйный» означает «сумасшедший, опасный для окружающих»; «блаженный» имеет два разных значения: это или одна из степеней святости (блаженный применительно, скажем, к Августину — это перевод латинского beatus), или тихое помешательство: «блаженненький» — тот, кто глупо улыбается и совершенно оторван от мира; наконец, слово «похабный» значит сейчас «скабрезный», «непристойный» и никак уже не связано с сумасшествием. Теперь все перечисленные слова различаются по смыслу, но если мы попробуем найти точку, где бы их значения пересеклись, то ею как раз окажется многозначное слово «юродивый», самая суть которого в том, что он то ли безумен, то ли нет, то ли тихий, то ли буйный, то ли святой, то ли похабный, а вернее — и то, и другое, и третье вместе.

Итак, юродивый — это человек, чье поведение ничем не отличается от поведения сумасшедшего (или, шире, дебошира), но чей статус в обществе весьма высок. Его (справедливо или нет — не столь важно) считают праведником, симулирующим помешательство в аскетических и воспитательных целях. Юродством может называться отнюдь не всякая симуляция безумия. Например, в одном византийском тексте повествуется о том, как некто решил уличить вора в краже. «Войдя в церковь, он снял свои одежды и начал прикидываться бесноватым, выкрикивая бессвязные слова». Вор в ужасе признался в содеянном, а симулянт «душил его, говоря: святой Андрей приказывает, чтобы ты отдал этому человеку пятьдесят монет». Как только украденное было возвращено, лицедей «взял свои ризы и пристойно оделся». Хотя симуляция здесь осуществляется в церкви и даже от имени святого, тем не менее она не может именоваться юродством, ибо имеет утилитарную, а не метафизическую задачу. Заведомо не могут называться юродивыми и те корыстные люди, которых, как следует из жития св. Авксентия (ВНG, 199—203), некоторые экзорцисты подкупали, чтобы те «изображали бесноватых,а потом разыгрывали чудесное исцеление.

Среди вопросов, заданных известному праведнику VI в. Иоанну, есть и такой: «Каким образом должно исправлять ближних, и когда следует прикинуться глупым , то есть представить себя как бы не понимающим дела?» Ответ старца гласит: «Что касается до разыгрывания глупости , то соображайся с прегрешением брата. Если оно не велико, сделай вид, что не понял его. Еслиже велико, ты не должен изображать не понимающего». Подобное поведение не назовешь юродским, потому что оно направлено на свертывание конфликта — истинный же юродивый всегда раздувает тлеющие очагинапряжения.

Неверно считать юродством и симуляцию безумия в целях безопасности. Например, когда св. Домна «стала притворно вращать глазами и пускать слюну.., издавая бессвязные звуки и то плача, то смеясь», она хотела таким способом спастись от языческого суда. Также не может, в нашем понимании, считаться юродством «святая простота». Скажем, св. Филарет Милостивый (ВНG, 1511—1512), выполняющий самые нелепые просьбы и не знающий никакой меры в своем нищелюбии, ничего не симулирует — напротив, он является воплощением простодушия. Юродивый же — какой угодно, но только не простодушный.

Православный юродивый — ни в коем случае не еретик и не религиозный реформатор, ибо он не только не призывает никого следовать за собой, но и прямо это запрещает. Юродивый — это и не мистик, поскольку он хоть и может, но не ставит себе задачей делиться с людьми своим уникальным опытом общения с Богом.

С нашей точки зрения, юродства не бывает без провокации и агрессии; Под «провокацией» мы понимаем сознательное выстраивание ситуации, вынуждающейкого-либо на нежелательную для него активность пред сказуемого для «провокатора» характера. «Агрессией» мы называем активность, имеющую целью нарушение status quo в отношениях между людьми и самим объектом агрессии воспринимаемую как недружественную.

Почему юродствует юродивый? Это, пожалуй, и есть главный вопрос, на который призвана ответить данная работа Поскольку, как уже говорилось, наше исследование предпринимается с историко-культурных позиций, вопрос этот можно переформулировать так: что заставляет социум усматривать проявления святости там, где на эмпирическом уровне не видно ничего, кроме безумия?

Конечно, внерелигиозный подход к религиозному явлению таит в себе немало опасностей. Ведь христианство изначально строится на чуде, парадоксе. Исключить эти понятия из работы о христианстве — значит внести в нее неизбежную односторонность, ведь «вера ваша не в мудрости человеческой, но в силе Божьей» (1 Кор. 2:5). Однако сказанное относится лишь к христианству как тайне и откровению, то есть к должному, а не к сущему. Мы же собираемся заниматься христианством как образом жизни. А на этом уровне ни одно общество не более и не менее религиозно, чем любое другое, и Византия тут не исключение.

На «эйнштейновом» уровне богослова взаимоотрицающие положения могли и даже должны были сосуществовать, но на «ньютоновом» уровне мирянина нужно было всякий раз совершать акт некоего выбора. Византиец мог неколебимо верить, что различные природы сопребывают в Христе «нераздельно и неслиянно». Но если у него на глазах кто-то хулиганил и кощунствовал, то он вряд ли мог без ущерба для собственного душевного здоровья одновременно и осуждать безобразника, и подозревать в нем святого. В социуме, где действовал юродивый, христианство существовало уже как более или менее устоявшийся свод правил, институтов и воззрений. Это было общество, имевшее взаимоувязанную и православно ориентированную иерархию ценностей, общество, старавшееся в меру сил жить по-христиански. Нарушение юродивым именно этих правил нас и будет интересовать. Словами «грех», «ересь», «соблазн» и т. д. мы будем оперировать в том несколько огрубленном значении, какое придавали им люди в повседневной жизни, а не в теологической полемике. Скажем, богословы могут иметь разные мнения о соотношении человеческого и Божьего понимания добра, но в обыденном христианском сознании они тождественны. Именно поэтому нас будут особенно интересовать те случаи, когда юродивый покушается на основы христианской этики.

Исследование озаглавлено «Византийское юродство» не только потому, что основной корпус материалов касается Византии. Этим названием мы лишний раз хотели подчеркнуть, что православное юродство воспринимается нами как конкретно-исторический феномен.