После многочисленных, скандальных (и не очень) публикаций, посвященных экранизации книги Василия Гроссмана, осуществленной Сергеем Урсуляком, журнал «Сеанс» попросил Ольгу Серебряную написать о жизни и судьбе романа-первоисточника на бумаге и на экране.
Василий Гроссман родился в Бердичеве в интеллигентной еврейской семье. Его отец — Соломон Иосифович Гроссман, инженер-химик по специальности — был выпускником Бернского университета и происходил из бессарабского купеческого рода. Мать — Екатерина Савельевна Витис, преподаватель французского языка — получила образование во Франции и происходила из состоятельного одесского семейства. С первых дней Великой Отечественной войны и до Дня Победы Василий Гроссман был специальным корреспондентом газеты «Красная звезда». Работал на Белорусском и Украинском фронтах. В 1942 году написал повесть «Народ бессмертен», ставшую первым крупным произведением о войне. Участвовал в создании документального фильма о битве под Москвой. За участие в Сталинградской битве награждён орденом Красной Звезды. Широкую известность получила книга «Треблинский ад», открывшая тему Холокоста, а в 1946 году — «Чёрная книга», составленная в соавторстве с Ильёй Эренбургом, но опубликованная лишь в 1980 году с купюрами в Израиле.
Нельзя сказать, что это произведение широко читалось в постперестроечное время. Литературы на тему сталинских чисток, деятельности политсостава в армии, обращения с побывавшими в плену и т.п. было, кажется, слишком много. Война, которой без устали кормили советского зрителя в семидесятые и восьмидесятые годы, ушла как тема на второй план. Вернулось все это уже в нулевые — на волне патриотического пыла, который нечем было обосновывать.
Году примерно в 2007 мне попалось книжное издание «Жизни и судьбы», аккуратный двухтомник. На обложке стояла монохромная фотография из какого-то советского фильма, обильно уснащенная цветными георгиевскими ленточками. Я даже засмеялась: чтобы оправдать этот дизайн, из романа надо было бы убрать чуть больше половины. Очевидно, что сокращению текст не подвергли только потому, что в издательстве его никто не читал.
Гроссман написал книгу, в которой война трактуется как совокупность условий обнажения истины. В непроницаемой пелене страха, плотно укутывавшей довоенную жизнь во всех ее проявлениях, с началом войны образуются разрывы:
«Казалось, что неминуемо придет логика еще более могучая, логика правды. Никогда такие разговоры не велись до войны. <…> О, чудная, ясная сила откровенного разговора, сила правды! Какую страшную цену платили люди за несколько смелых, без оглядки высказанных слов».
Былое и настоящее начинает жадно осознаваться. Новой оценке подвергаются не только социально-исторические реалии, но и реальность межчеловеческих связей, семейных отношений, коммунальных разборок. Где бы ни разворачивалось действие каждой конкретной части: под Сталинградом, в переполненной эвакуированными Казани, в Москве, в сибирском лагере, в Освенциме, в еврейском гетто одного из украинских городков, в немецком лагере для военнопленных, речь всегда идет о правдивой переоценке прожитого, о проговаривании истины перед лицом близящейся смерти.
Роман Гроссмана эссеистичен — в нем много рассуждений и субъективных оценок. Его герои — ходячие точки зрения, достоверность которых подкреплена их жизнями и судьбами. Важнейшей чертой этого сочинения является полнота представленных воззрений. В книге идет Вторая мировая война, а не сконструированная в Политбюро Великая Отечественная; там действуют немцы и русские, там есть союзники, там Рейх осуществляет свой план по уничтожению евреев, а в немецком лагере для военнопленных идет запись в Освободительную русскую армию. Старая немка Женни Генриховна кормит кота и вспоминает о первых днях революции, а князь Шарогородский, историк-любитель и графоманствующий стихотворец, получает работу, о которой до войны не могло быть и речи.
От прочих советских сочинений о войне, которыми нынешних тридцатипятилетних и старше неумеренно пичкали в школе, эта книга отличается отказом от избирательности: в ней рассказываются все известные автору военные истории. Собственно, поэтому она и не входит в диссонанс с западной военной прозой. Она написана человеком, осмысляющим случившееся, а не советским автором, исполняющим (талантливо или бездарно) заказ на военную тему.
Одним словом, если перед телеканалом «Россия» стояла задача отметить семидесятилетие Сталинградской битвы, являющейся — в традиционной школьной историографии — переломным моментом Великой Отечественной войны, то менее подходящий текст для экранизации найти было сложно. «Россия», впрочем, нашла подходящего сценариста.
От необходимости выражать бурный гнев по поводу того, что сделал с книгой Гроссмана Эдуард Володарский, меня избавил Денис Горелов — в его рецензии на Colta.ru страстность сочетается со справедливостью, а фраза «Сталинград находится там, где водка впадает в Каспийское море» наверняка получит статус пословицы, характеризующей русскую жизнь в целом.
Принцип работы над текстом, в соответствии с которым всякая живая мысль отсекается, а война сводится к беготне с автоматами, разработке атомной бомбы и разговорам о величии русской нации и возрождении веры, Горелов описал исчерпывающе. Мне важно понять, зачем Володарскому надо было так тщательно вычищать из сценария еврейскую линию, без которой представленная в книге война превращается в другую войну, а ключевое для романа Гроссмана сопоставление разных систем лагерей становится невозможным. Чем руководствовался человек, решившийся в 2012 году рассказать нам о Второй мировой войне без упоминания о Холокосте?
Ясный ответ на этот вопрос дают любовные сцены. Их в сериале много. Комиссар Крымов любит бывшую жену Евгению Николаевну Шапошникову. Танкист Новиков тоже любит Евгению Николаевну. Ее же хочет любить и начальник конструкторского бюро Ризин. Толя Штрум интенсивно любит радистку Катю Венгрову, потому что Сережи Шапошникова, который любил ее в книге, в фильме не наблюдается. Виктор Штрум любит жену своего коллеги Соколова Марью Ивановну, которая из описанной в книге худенькой женщины превратилась в Анну Михалкову.
И вот вся эта любовь, какой бы разной она ни была, передается в экранизации посредством двух фирменных приемов — я называю их «уточки» и «подвиг разведчика». Прием «уточки» нашел свое каноническое выражение в сериале Говорухина «Место встречи изменить нельзя», где простая, в сущности, идея о том, что Шарапов любит Варю, выражается через сложносочиненную прогулку в парке, в ходе которой герои под музыку невыносимо долго смотрят на пруд и проплывающих по нему уточек. Другого способа указать на простой жизненный факт Говорухин не нашел. А Володарский с Урсуляком даже искать не стали. Сидящий в блиндаже под Сталинградом Крымов при всем желании не может погулять с Женей Шапошниковой по парку, но ничто не мешает ему грезить — под журчащего Вивальди — о том, как они катались когда-то с ней на лодочке. И несомненно видели уточек, которых после сцены с Шараповым нам можно уже и не показывать — у нас у всех эти целомудренные уточки сидят в подкорке.
Еще шире Урсуляк пользуется приемом «подвиг разведчика». У Лиозновой Штирлиц полсерии смотрит на сидящую за другим столиком супругу под выбивающего слезу Таривердиева. В «Жизни и судьбе» разведчиков нет, но влюбленные герои все равно тупо пялятся друг на друга под шелест глубокомысленного Баха. Хочется спросить, откуда только у них у всех дети берутся, но трагедия не в этом.
Настоящая трагедия в том, что от долгого переглядывания рождается лишь еще более долгое переглядывание, и ущербный визуальный словарь советского сериала беспрепятственно воспроизводит сам себя. Через тридцать с лишним лет после канонических уточек и штирлицев нам бесстыдно преподносят тоже самое — причем в экранизации книги, где любовь действует как одна из жизненных сил (в сочетании с подлостью, трусостью, благородством) и приносит вполне реальные плоды в виде детей — желанных и нежеланных, похожих на родителей и не похожих, связывающих совершенно удалившихся друг от друга людей и разделяющих близких.
Любовная тема, выхолощенная до уточек и штирлицев с мелькающей внизу экрана надписью 12+, свидетельствует о безоговорочной победе советского во всех областях современной жизни. И если нас не тошнит от пятиминутных переглядываний Маковецкого и Михалковой, нас не должно тошнить и от прочих проявлений совка тридцатилетней давности, а именно — от негласного антисемитизма, великорусской темы и нескончаемых разговоров о боге и православии.
Сериал Урсуляка еще раз подчеркивает: все болевые точки сегодняшнего дня — от подъема национализма до неистовой борьбы с безнравственностью и безбожием, жертвами которой стали, например, Pussy Riot — являются простым воспроизводством сложившейся к концу советского времени интеллигентской повестки. И воспроизводится она даже не за счет передачи проблем молодому поколению, а в силу искусственного удержания в поле массового культурного производства живых мертвецов вроде Володарского и Михалкова, а также их детей — не духовных, правда, а вполне себе биологических.
Незадолго до смерти Володарский авторитетно объяснил в интервью телеканалу «Россия-24» , что педалирование еврейской темы превратило Гроссмана из советского писателя в антисоветского, и ведущая поддержала тему, упомянув джигитов Расула Гамзатова, которые, преобразившись после цензурной обработки в «просто людей», придали произведению «общечеловеческое звучание», избавив его от национальной узости. Что-то стыдное, недостойное советского писателя почудилось вдруг Володарскому в судьбе матери Штрума, расстрелянной нацистами на Украине, в судьбе погибшей в газовой камере Софьи Осиповны Левинтон, в конфликте лейтенанта Короля с сослуживцами, шутливо рекомендующими ему лететь в родной Бердичев.
Еще лет пятнадцать назад представлялось, что звание советского писателя не принадлежит к числу тех, которыми следовало бы гордиться, а Расул Гамзатов — не та фигура, которую надо серьезно обсуждать в современном контексте. Еще лет десять назад, кажется, никто бы не осмелился заявить, что разговор о Второй мировой войне возможен без упоминания нацистских лагерей уничтожения. Но время и идет, и сегодня мы серьезно обсуждаем мутную антисемитскую переписку русского писателя Прилепина с другими русскими писателями и на протяжении двенадцати серий наблюдаем, как разрешенный еврей Штрум создает атомную бомбу, не особо осмеливаясь переживать по поводу судьбы своей неразрешенной мамы. А давно изданный в России роман Гроссмана снова приобретает крамольное звучание:
«Антисемитизм проявляется разнообразно — он в насмешливом, брезгливом доброжелательстве и в истребительных погромах. Разнообразны виды антисемитизма — идейный, внутренний, скрытый, исторический, бытовой, физиологический; разнообразны формы его — индивидуальный, общественный, государственный. Антисемитизм встретишь и на базаре, и на заседании Президиума Академии наук, в душе глубокого старика и в детских играх во дворе. Антисемитизм без ущерба для себя перекочевал из поры лучины, парусных кораблей и ручных прялок в эпоху реактивных двигателей, атомных реакторов и электронных машин. Антисемитизм никогда не является целью, антисемитизм всегда лишь средство, он мерило противоречий, не имеющих выхода. Антисемитизм есть зеркало собственных недостатков отдельных людей, общественных устройств и государственных систем. Скажи мне, в чем ты обвиняешь евреев, и я скажу, в чем ты сам виноват».
Время идет, и общечеловеческое, о котором повествует Гроссман в своем романе о войне, превращается — в рецензии демократического вождя Дмитрия Быкова — в «русский характер и русскую душу», причем «русское» определяется как нечто, способное жить исключительно в аду. Мы покорно читаем эти достойные «Нашего современника» метафизические (в смысле не подкрепленные никакими реалиями) хитросплетения и смотрим сагу о победе русского оружия под Сталинградом, приговаривая, что Дмитрий Быков — талантливый публицист, Маковецкий — прекрасный актер, а Сергей Урсуляк снял же когда-то «Ликвидацию», которая нам всем так понравилась.
А ведь вырваться из навязанной телеканалом «Россия» душной реальности начала восьмидесятых нетрудно: можно просто прочитать книгу Гроссмана. А можно посмотреть «Жизнь и судьбу» в постановке Льва Додина — ее, слава Богу, пока не снимают с репертуара за излишнее педалирование еврейской темы и отказ от мышления национальными сущностями.
Выключите уже наконец телевизор, дорогие россияне.
МНЕНИЯ
По евреям прошлись с интенсивностью зондеркоманды. Не стало Софьи Осиповны Левинтон, комиссара Бермана, лейтенанта Борьки Короля, дивизионного парикмахера Рубинчика, подполковника Даренского, ЗК Абрама Рубина, чекиста Магара и начальника Совинформбюро Соломона Лозовского. Зато многократно — за счет нескончаемых бесед об ирисках «Золотой ключик» — раздута линия комбата с подходящей фамилией Березкин.
Цену сериалу заведомо открыло прижизненное интервью Эдуарда Володарского главной выдре русских медиа Елене Ямпольской. «По моим субъективным впечатлениям, книга Гроссмана гнилая, — сказала выдра. — Как вам удалось обойти эти места?» «А я их выкинул. Я тебе скажу, хоть моя фамилия и стоит в титрах, это действительно гнилой писатель. Писатель, не любящий страну, в которой он родился и жил», — ответило солнце советской драматургии.
То есть: старый мерзавец, любящий в каждом интервью повторять, что при Советах получал впятеро больше министра и все пропивал с Высоцким, взялся портить роман большого писателя, которого презирал всей душой, за последнюю в своей жизни крупную денежку. И Господь за такие слова о покойном меня простит — ибо цену Володарскому знает уж получше моего.
И еще Он твердо знает, что если сценарист считает книгу, по которой делает сценарий, мусором, на фильме можно ставить крест задолго до приглашения режиссера и исполнителей главных ролей.
Знаем теперь и мы.
Центральная идея Гроссмана, что высшая ценность в мире — это вспышки человечности, которые случаются вопреки нечеловеческой силе, уничтожающей в людях человеческое, эта его идея — совершенно античная по духу. “Невидимая сила жала на него. Только люди, не испытавшие на себе подобную силу, способны удивляться тем, кто покоряется ей. Люди, познавшие на себе эту силу, удивляются другому — способности вспыхнуть хоть на миг, хоть одному гневно сорвавшемуся слову, робкому, быстрому жесту протеста”. Вот эту идею современная культурная публика и считает наивной. Ненаивной, глубокой, беспощадно трезвой нам кажется другая идея — если уж ты угодил в систему зла, то есть практически в любую систему, то нечего дергаться: никакую человечность тут не сохранишь. Или ты вне любых систем, или станешь монстром, никуда не денешься. “Вот она, правда о мире и человеке! Ах, как глубоко!” — говорим мы про всякую книгу, которая заново подтверждает эту идею. И у местных кумиров — Сорокина и Пелевина, и у какого-нибудь модного переводного автора, вроде француза Литтелла, сочинившего претенциозную пародию на роман Гроссмана,— мы ценим именно эту тотальность и безысходность и даже Шаламова ухитряемся перетолковать в таком же духе. Коготок увяз, всей птичке пропасть — вот высшая мудрость. Не пропасть птичка может только одним способом — быть одной, быть невозможным одиноким ястребом из стихов Бродского. В реальности такой взгляд на вещи означает, что человек беспрекословно служит системе — государственной, частной, большой, малой, какой угодно — и одновременно ощущает себя ни в чем не увязшей, парящей надо всеми птичкой. Сознанию, опьяненному и угаром пассивного слияния с системой, и своим мнимым надмирным одиночеством, и в реальности не видны единственно интересные люди — стоящий на своем вопреки среде судья или врач. Этому сознанию, конечно, должен казаться наивным и банальным трезвый, ясный, не магический и не пьянящий ни в одном элементе роман Гроссмана, где человек всегда часть системы — армии, лагеря, института, редакции и т. д., но без его согласия человеческое в нем неуничтожимо.
P.S.
Гильдия сценаристов Союза кинематографистов России потребовала публичных извинений за критику покойного Э.Володарского. (Эдуард Володарский скончался 8 октября на 72-м году жизни, за неделю до премьеры многосерийного фильма “Жизнь и судьба”, которая состоялась на “России-1” 14 октября). Гильдия обвинила кинокритика Горелова в “желании сплясать на костях, на памяти ушедшего выдающегося драматурга”.
Публикуя свой официальный ответ на заявление Гильдии сценаристов, кинокритик Денис Горелов заметил, что родившийся в 1941 году Володарский не имел права упрекать Гроссмана, работавшего военным корреспондентом во время обороны Сталинграда, в нелюбви к родине.
Ни один российский писательский союз не выступил в защиту писателя-фронтовика Василия Гроссмана.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ:
Спасибо за публикацию, очень познавательно!