Мы можем быть невероятно добрыми. Мы заботимся друг о друге, любим друг друга, тоскуем друг по другу. С тех пор, как наука научила нас — мы с готовностью вырываем органы из своих тел и отдаем их друг другу. И вместе с этим зверски убиваем друг друга. Последние 15 лет человеческой истории в масштабах времени подобны тем субатомным частицам, которые появляются в ускорителях и исчезают за триллионную долю секунды, но за это мимолетное мгновение нас постигло бессчетное количество ужасных событий -Могадишо, Руанда, Чечня, Дарфур, Беслан, Багдад, Пакистан, Лондон, Мадрид, Ливан, Израиль, Нью-Йорк, Абу-Грейб, Оклахома-Сити, амская школа в Пенсильвании — все эти преступления были совершены высшим, умнейшим и самым принципиальным видом, который произвела планета. И тот факт, что мы одновременно являемся самым низким, жестоким и кровавым видом — наш позор, и наш парадокс.
Чем глубже наука погружается в нижние слои поведения, тем труднее становится тешить свое самолюбие по поводу того, что мы являемся уникальными созданиями на Земле. Мы — единственный вид, у которого есть язык, говорили мы себе, пока гориллы и шимпанзе не освоили язык жестов. Тогда, мы — единственные, кто пользуется инструментами. Но это если не считать выдр, которые разбивают моллюсков при помощи камней, или обезьян, которые используют листья растений, чтобы ловить термитов.
Тогда, высокоразвитое чувство нравственности — вот, что отличает или должно отличать нас. Основное понимание того, что есть хорошо и плохо, правильно и неправильно, и что значит страдать не только от собственной боли — это может почувствовать любое существо с рудиментарной нервной системой — но и от боли окружающих. Это качество представляет собой чистый экстракт того — что значит быть человеком. Но почему этот экстракт так часто портится — не может сказать никто.
Идея нравственности может быть трудной для понимания, но мы быстро схватываем. Школьник узнает, что в классе есть нельзя, потому что так сказал учитель. Если запрет будет снят, и есть разрешат, то ребенок с удовольствием подчинится. Но если тот же учитель скажет, что можно столкнуть со стула другого ученика, ребенок засомневается. «Он скажет: «Нет, учитель не должен так говорить», рассказывает психолог Майкл Шульман (Michael Schulman) — один из авторов книги «Воспитание нравственности у детей». В обоих случаях кто-то научил ребенка этому правилу, но правило, касающееся толкания, обладает некой «прилипчивостью», и не отлипает, даже когда какое-то авторитетное лицо поощряет это. В этом и состоит разница между нравственностью и социальными устоями. Шульман и его коллеги полагают, что дети чувствуют это от рождения.
Конечно, ребенок может кого-нибудь ударить и не ощущать по этому поводу особого беспокойства — если его не поймают. То же самое касается и людей, которые воруют, или деспотов, которые убивают. «Нравственные суждения у всех людей достаточно единообразны», говорит Марк Хозер (Marc Hauser) — профессор Гарвардского университета и автор книги «Нравственный разум». «Нравственное поведение, однако, расходится во все стороны». Правила, которые мы знаем, и даже те, которые мы чувствуем интуитивно — это не всегда те правила, которым мы следуем.
Откуда берутся эти интуитивные ощущения? И почему мы так редко подчиняемся им? Ученые пока не нашли ответа на этот вопрос, но это не мешает им продолжать поиски. Кое-какие подсказки дало сканирование мозга. Еще больше подсказок было получено в процессе изучения животных и племенного поведения. Ничто из этого не может заставить нас вести себя лучше, по крайней мере — не сразу. Но может помочь нам понять самих себя — маленький, но важный шаг вверх.
Нравственный примат
Основным фундаментом нравственности является сочувствие — понимание того, что если это причиняет боль мне, то оно причинит боль и тебе. И человек — не исключение, другие виды тоже обладают этим качеством.
Совсем не удивительно, что животные — существа гораздо менее сложные, чем мы — демонстрируют черту, требующую такой щедрости духа, как сочувствие. Особенно, если вы считаете, что дух тут не причем. Бихевиористы часто сводят то, что мы называем сочувствием, к некой торговле, известной как реципрокный альтруизм. Услуга, оказанная сегодня — поделился пищей, приютил — вернется в виде ответной услуги завтра. Если колония животных успешно практикует тактику взаимных уступок, то она будет процветать.
Но даже у животных происходит нечто более сложное. Одно из первых и самых ярких наблюдений сочувствия у животных было сделано в первой половине 20 века русским приматологом Надеждой Котс, которая занималась изучением познания у животных и растила у себя дома молодого шимпанзе. Когда он забирался на крышу дома, то обычные способы заставить его спустится — звать, ругать, предлагать пищу — редко давали нужный результат. Но если Котс садилась и притворялась, что плачет, обезьяна сразу же спускалась. «Он бегает вокруг меня, как будто ищет обидчика», писала она. «Он осторожно берет мой подбородок в свою ладонь… как бы, пытаясь понять, что происходит».
Вам не придется возвращаться в начало прошлого века, чтобы встретить подобные примеры. История с гориллой по имени Binta Jua тронула даже циников: в 1996 г. она спасла 3-летнего мальчика, который упал в ее вольер в зоопарке. Нежно покачивая ребенка на руках, горилла отнесла его к двери и передала дрессировщикам. «Способность к сочувствию многослойна», говорит приматолог из университета Эмори Франс де-Вааль (Frans de Waal) — автор книги «Наш внутренний примат». «У нас и у многих животных общее ядро», утверждает он.
Измерить сопереживание у животных напрямую — невозможно, но с людьми — другое дело. Хозер рассказывает про один эксперимент, в ходе которого супругам и неженатым парам причинялась слабая боль, при этом их мозг сканировался методом функционального магнитного резонанса. Каждый раз, перед тем как подавать болезненный импульс, участники эксперимента получали предупреждение, и их мозг оживлялся определенным образом, сигнализируя о легкой угрозе. Затем им сказали, что они не будут получать болезненного импульса, а их пара — будет. Даже не видя свою пару, мозг испытуемых оживлялся точно так же, как если бы они испытывали боль сами. «Вот вам пример ситуации «Я чувствую твою боль», говорит Хозер.
Когда угроза усложняется, мозг начинает работать активнее. Трамвайная дилемма — любимая ситуация тех, кто изучает нравственность: вы стоите возле рельсов в то время как потерявший управление вагон несется прямиком на пятерых, ничего не подозревающих людей. Поблизости находится рычаг, с помощью которого вы можете отвести вагон в сторону. Вы это сделаете? Конечно. Вы без усилий спасли пять жизней. Теперь давайте представим, что на боковых путях стоит один, ничего не подозревающий человек. Теперь счет нравственности составляет 5:1. Вы бы смогли убить его, чтобы спасти остальных? А что, если бы этот невинный человек стоял на мосту над дорогой, и вам бы пришлось столкнуть его на рельсы, чтобы остановить поезд?
Предложите эту задачу людям, находящимся в камере функциональной магнито-резонансной томографии, и графики сканирования придут в беспорядок. Появление рычага, позволяющего пустить поезд на одного человека вместо пяти, повышает активность в дорсолатеральной предлобной коре головного мозга — место, в котором принимаются холодные и расчетливые решения. Усложните ситуацию, введя в нее невинную жертву, и увидите, как оживится медиальная лобная кора головного мозга — зона, связанная с эмоциями. Когда две зоны вступают в схватку, мы принимаем иррациональные решения. В недавнем эксперименте испытуемым предложили трамвайную задачу, и 85% из них сказали, что не станут сталкивать невинного человека на рельсы, даже зная, что посылают пятерых других на гипотетическую смерть. «Что происходит у нас в головах?», спрашивает Джошуа Грин (Joshua Greene) — доцент психологии Гарвардского университета. «Почему в одном случае мы согласны обменять одну жизнь на пять, а в другом — нет?».
Как мы остаемся хорошими
Наличие нравственной программы не означает нравственное поведение. Что-то же должно запустить эту программу и правильно ее настроить, и это «что-то» — общество. Хозер считает, что мы все являемся носителями так называемой нравственной грамматики — этический эквивалент базовой способности к речи, которую, как полагают многие лингвисты, мы имеем с рождения. Но точно так же, как синтаксис ничего не представляет из себя, если на его основе не строятся слова, так и ощущение правильного и неправильного не имеет смысла, пока кто-нибудь не научит вас применять его.
Учат нас этому окружающие, и часто делают это очень неплохо. Однако опять — не люди выдумали такую систему воспитания. В голландском зоопарке Arnhem Zoo де-Валь был поражен тем, как энергично приматы насаждали групповые нормы, когда как-то вечером служители зоопарка позвали шимпанзе на ужин. В зоопарке было правило, что никто не преступает к еде, пока не соберется вся группа целиком, но два подростка решили поупрямиться, и не хотели входить в здание. За те несколько часов, которые потребовались, чтобы заманить их внутрь, настроение голодного сообщества ухудшилось. Той ночью служители положили правонарушителей спать в отдельном месте — нечто вроде средства защиты от мстителей. Но на следующий день подростки гуляли сами по себе, и группа ясно выразила свои чувства, хорошенько избив их. Тем вечером наказанные шимпанзе пришли на ужин первыми. У животных есть то, что де-Валь называет «моральными обязательствами» — правилами, которым должна следовать вся группа, и они эти правила насаждают.
Человеческое общество насаждает свои обязательства, и в разных культурах они могут в корне отличаться. Возьмем, к примеру, правила доброго самаритянина, согласно которым прохожий должен помочь человеку в беде. Наш вид имеет очень противоречивое понятие о том, когда мы должны помогать кому-то другому, а когда — не должны. А основное правило заключается в следующем: помогай близким, и игнорируй тех, кто далеко. Отчасти, так сложилось потому, что затруднительное положение человека, которого мы видим, всегда ощущается более по-настоящему, чем чьи-то проблемы, о которых нам просто рассказывают. Другая часть вопроса восходит к временам, когда благополучие своего племени было необходимо для нашего собственного выживания, а благополучие противостоящего племени не только не имело значения, но и могло представлять угрозу.
В 21 веке остатки этой первобытной дихотомии все еще сохраняются в нас, и именно они побуждают нас к тому, чтобы сделать шаг и помочь жертве хулиганства, или, как в случае с Уэсли Отри (Wesley Autrey) — так называемым нью-йоркским добрым самаритянином подземки — прыгнуть на рельсы перед надвигающимся поездом, чтобы спасти больного незнакомца, но они позволяют нам отклонить мысль о том, чтобы внести свой скромный вклад в помощь народу Дарфура. «Мысль о спасении жизни незнакомца на другом конце света, при помощи небольшого материального пожертвования — это ситуация, к которой наш социальный мозг не готов», говорит Грин.
Во многих странах мира не требуют, чтобы вы помогали незнакомцам, но во Франции и кое-где еще вступили в силу законы, согласно которым прохожий, не оказавший, по крайней мере, личной и непосредственной помощи, считается преступником. Во многих штатах США существует разграничение между действием и бездействием. «Во Франции с этим различием покончено», говорит Хозер.
Вам не нужно государство, чтобы создавать нравственные нормы. В группе они тоже создаются. Изгнание является одним из наиболее мощных инструментов для насаждения моральных принципов в группе. Если членство в племени обеспечивает вас пищей, семьей и защитой от хищников, то изгнание может стать действительно ужасным поворотом в вашей жизни. Представители различных религий — католики, меннониты и свидетели Иеговы, практикуют собственные виды изгнания, называя их отлучением или исключением. Неугодных членов исключают из клубов, социальных групп и общин, а в армии США угроза увольнения применяется в качестве дисциплинарного инструмента, и при этом наказание может характеризоваться как «увольнение без почестей и привилегий» — еще сильнее зачерняя метку, которую бывший военнослужащий будет нести до конца жизни.
Иногда изгнание происходит самопроизвольно, когда общество испытывает неприязнь к поступкам одного члена. Оправдание О. Дж. Симпсона в 1995 г. возмутило людей, и существенно обогатило нравственную историю вокруг него, так как вся культура целиком повернулась к нему спиной: ему отказывали в приеме на работу, его исключили из загородного клуба, его не обслуживали в ресторане. В ноябре его бывший издатель, которую уволили в связи с роковой попыткой выпустить книгу о тех убийствах, подала в суд на своего бывшего работодателя, заявив, что ее «изгнали» и «унизили». Именно это и произошло, и ее бывшие боссы вполне могли бы это подтвердить.
«Люди были маленькими, беззащитными и уязвимыми перед хищниками», говорит Барбара Дж. Кинг (Barbara J. King) — биолог-антрополог колледжа Уильяма и Мэри (College of William and Mary) и автор книги «Эволюционирующий Бог». «Для нас было важно избегать изгнания».
Почему мы становимся плохими
При наличии такого избытка нравственных систем, заставляющих нас сдерживаться, почему мы так часто срываемся? Иногда мы просто ничего не можем с собой поделать, как будто страдаем клиническим безумием, и наше поведение выскальзывает из тисков здравого смысла. Уголовные суды неохотно признают подобное сумасшествие в качестве оправдания, требуя серьезной несостоятельности, когда подсудимый даже не осознает, что совершенное им преступление было чем-то неправильным. Это — очень высокая планка, она и удерживает всех, кроме нескольких от попыток продемонстрировать настоящее нравственное бесчувствие.
Другое дело — хладнокровный и осторожный серийный убийца, который осознает преступность своих поступков, но продолжает их совершать. Равнодушие этих поступков заставляет нейробиологов вспомнить случай с Финеасом Гейджем — железнодорожным рабочим из Вермонта, которому в 1848 г. в результате взрыва, в голову воткнулась шпалоподбойка и прошла через предлобную кору головного мозга. Это невероятно, но он выжил, однако его поведение совершенным образом переменилось — он стал бесстрастным и безразличным, но никогда не совершал преступлений. С тех пор ученые начали искать корни серийного убийцы в физическом состоянии мозга.
В поисках ответов помогла статья, опубликованная в прошлом году в журнале «NeuroImage». В рамках исследования, проводимого Государственным Институтом Психического Здоровья, ученые просканировали мозг у 20 здоровых добровольцев, наблюдая за их реакцией на предлагаемые им законные и незаконные ситуации. Активность, ближе всего совпадающая с гипотетическими преступлениями — нарастающая и понижающаяся в зависимости от тяжести ситуации, происходила в мозжечковой миндалине — глубокой структуре, помогающей нам понимать связь между преступлением и наказанием. Как и в ситуации с троллейбусом, активность также происходила в лобной коре головного мозга. Тот факт, что испытуемые не обладали социопатическими наклонностями, несколько снижает ценность этого открытия. Но, зная, как работает мозг, когда все хорошо, мы можем попробовать разобраться — где искать, когда что-то срывается.
К счастью, подавляющее большинство никогда не выходит за пределы нравственности так далеко, как это делают серийные убийцы, но в меньших масштабах это случается и с нами. Самое большое испытание нам выпадает не тогда, когда нас призывают к достойному поведению в семье, сообществе или на работе, а когда нам приходится применять такую же моральную заботу по отношению к людям вне нашего племени.
Понятие слова «иной» с трудом дается Гомо-сапиенс. Социобиологию критикуют как одну из самых упрощенных наук, называющую поведение всех живых существ, включая людей, ничем иным, как стремлением передать следующему поколению как можно больше генов. В этом есть смысл, и всем существам можно простить то, что они предпочитают представителей своего стада всем остальным. Но такое предубеждение быстро «чернеет».
Шульман — психолог и писатель, работает в исправительном учреждении для малолетних преступников в г. Йонкерс, штат Нью-Йорк. Как-то раз он был поражен волной негодования, пронесшейся по учреждению, когда его обитатели узнали, что трое мальчиков ограбили на улице пожилую женщину. «Я бы не стал грабить старушку. Это могла быть моя бабушка», сказал один из них. Когда Шульман спросил, кого можно грабить, тот мальчик ответил: «Китайского курьера». Шульман объясняет это так: «Они могут сопереживать пожилой женщине. Но что касается китайского курьера — он для них чужой, как в прямом, так и в переносном смысле».
Подобное жесткое разделение на своих и чужих наблюдается повсюду — возьмем, к примеру, гангстеров, которые совершают беспорядочные убийства, но восторженно говорят о своей «семье». Самое ужасное воплощение это разделение получает в войнах, в которых дегуманизация противника является необходимым элементом, и без него вся эта резня не состоится. Написаны тома о том, что происходит с коллективным разумом в местах подобных нацистской Германии или рушащейся Югославии. Мы не сможем усадить на диван психиатра и обследовать убийц вроде Адольфа Гитлера или Слободана Милошевича, но мы можем понять — какие ксенофобные струны они затронули в своем народе. «Югославия служит отличным современным примером манипулирования племенными чувствами с целью организации массовых убийств», говорит Джонатан Хайдт (Jonathan Haidt) — доцент психологии университета штата Виржиния. «Это также наблюдалось в Руанде и нацистской Германии. Во многих случаях геноцида присутствует некий торговец нравственностью, эксплуатирующий трайбализм в злых целях».
Это, конечно, не снимает ответственности с последователей таких лидеров — чем лихо оперировали обвинители во время Нюрнбергского процесса, и что во время второй мировой войны продемонстрировали смелые люди, укрывающие евреев или отказывающиеся убивать своих собратьев-суннитов, даже если приказ исходил от лидера народного ополчения.
Для столь неидеальных существ, коими мы являемся, нравственность может оказаться самой неприступной горой эволюции. Отстоящие большие пальцы и крупный мозг дали нам инструменты для господствования на планете, но мудрость приходит не так быстро, как физическое совершенствование. В будущем нас наверняка ожидает много крови и жестокости, прежде чем мы станем полностью цивилизованными. Остается лишь надеяться, и, пожалуй, это – не пустая надежда, что битв будет меньше, чем в прошлом.
интересная статья, это Ваш перевод?
дешевая статейка, что интересного?