Предлагаем вашему вниманию избранную переписку двух писателей, опубликованную в журнале «Сибирские огни».
Часть первая
[Москва — Гродно.] [1963]
Дорогой Вася!
Благодарствую за помощь слаборазвитым странам [1]. Ты уехал, так я и не узнал, что решили соломоны в юбках, не очень ли. Валя [2] тоже ничего не знает. Все три дня сидел на пленуме [3]. Теперь мне понятно все, чего еще не понимал: и как начинался 37-ой и всё и вся. Кто поразил меня, так это Мележ [4]. Мне казалось, что знаю его, его пристрастия, какая литература ему нужна. А он вдруг — бэнц! А потом еще искал во мне понимания и сочувствия. Я, озлившись, прямо ему и сказанул: «Пожалуйста, неси ношу свою сам. Сам возложил ее на себя. Никто даже и не принуждал тебя». Ведь действительно, есть в них что-то не укладывающееся в мое понимание, хотя и мы были на войне и то, что они видели, тоже побачили.
Числа 1-го уеду в Минск.Уже здорово влечет нутро мое.
Привет жинке [5] и веселым разбойникам [6] твоим!
Адамович.
1. Адамович благодарит Быкова за денежную помощь.
2. Оскоцкий Валентин Дмитриевич (р.1931) — русский литературовед, критик, публицист, журналист, друг А. Адамовича и В. Быкова.
3. IV пленум правления СП СССР (26—28 марта 1963 г.).
4. Мележ Иван Павлович (1921—1976)— белорусский прозаик, драматург, публицист. С 1966 — секретарь, в 1971 — 1974 — зам. председателя правления СП БССР.
5. Надежда Андреевна Кулагина (1923—1982) — первая жена В. Быкова.
6. Сыновья В. Быкова: Сергей (р. 1952) и Василий (р. 1957).
[Москва — Гродно.] 8.03.1965 г.
Дорогой Вася!
Встретил вчера Грицая [1], долго шикал: «Чур, чур тебя!», но ржавая борода его не пропала, и это все-таки оказался Гриц. Сказал, что вы приезжали ко мне и не застали. Это жаль, потому что и я тебе звонил и не мог достать тебя никак. На радио сказали, что ты уехал 9-го. И про то, что с повестью [2] начинаются новые «хождения по дуракам». Так оно, к сожалению, и никак иначе, хотя и время другое и люди — тоже. Мне кажется, что ты уже врос в литературу, стал прочно, что можно и не поддаваться тем «благодетелям», для которых твоя новая повесть — лишь энная сумма для них, а что и как — всё равно. Извини, что не в свое полез, но, к сожалению, даже мои студентики [3] очень точно угадывают, что и «Баллада» [4] и «Западня» [5]странно и нарочно как-то кончаются.
Ну да ты крепок, выдюжишь, как любят писать донцы.
Столь близко принимаю эту ситуацию и потому еще, что сам скоро окажусь в том же положении, и тогда подтвердится старая истина, что советовать легче, чем самому… Чужую беду руками разведу!
Но сейчас я в той стадии, когда думаешь: скорее бы расплеваться, вот следующую вещь напишу! И снова о войне. А ты забеги в современность на минутку — поменяемся полками. Не хочешь?
Как там Карпюк? [6]
Привет жене и парням твоим!
Адамович.
1. Грицай Г. — аспирант ИМЛИ им. М. Горького, знакомый А. Адамовича и В. Быкова.
2. Повесть «Мертвым не больно».
3. А. Адамович с декабря 1962 г. по 1964 г. учился на Высших сценарных курсах в Москве, преподавал белорусскую литературу в Московском государственном университете (1964—1966 гг.).
4. Повесть «Альпийская баллада».
5. Повесть В. Быкова.
6. Карпюк Алексей Никифорович (1920—1992)— белорусский прозаик, жил в Гродно, друг В. Быкова и А. Адамовича.
[Гродно — Москва.] 1 апреля 1965 г.
Дорогой Александр Михайлович!
Спасибо тебе за слова хорошие, и за письмо, и за память. По правде, эти московские поездки сливаются для меня в один сплошной сумбур. Надо бы, конечно, пребывать там дольше, чтобы как-то расчленять впечатления. Но так не получается: время маловато, а дела поджимают, ну и — чарка. (Не без нее ж!) Вот так и подбегает время отъезда. А здесь Карпюк всегда меня тормошит — что Адамович, как Адамович? А я ничего не могу сказать — попробуй, найди Адамовича!
Завидую твоей жажде творить и трудоспособности. У меня же все пропадает. Подумываю над тем, чтобы годика три помолчать. Во всяком случае, решил писать как можно меньше и печататься реже. Потому что работа моя — всуе, напечатанная приносит не радость, а нечто напротив. Зачем такая?
С новой повестью[1] нелады. «Юности» [2] и хочется, и колется. Требуют смягчить, просветлить. А я в этот раз решил не уступать. Пусть останется ненапечатанной. Пусть лежит. «Маладосць» [3] тоже не проявляет энтузиазма, видимо, побаивается. Действительно, повесть не для юбилейных лет, — антикультовская и антивоенная. Так что кое в чем я даже сочувствую редакторам. Им тоже не сладко. К тому же еще перевод, в котором черт язык вывихнет. Он отлично охлаждает всякое желание напечатать (это на русском). А на белорусском наши товарищи действуют по принципу: главное — чтоб тихо. А что — неважно.
Читал ли ты Бакланова? [4]Мне очень нравится: так конспективно-сжато и так много сказано. Автор говорил, что первоначальное название вещи было — «Расплата». Это, конечно, очень точно. Неужто перестраховщики из «Роман-газеты» не примут для издания, как не приняли тебя? Я просто возненавижу их тогда. (Между прочим, на днях намаялся я с ними по поводу статьи — на обложку — к роману О. Кожуховой [5], которую они мне заказали. Режут, вытравляют все мои оценки, зачеркивают суждения о романе, войне, о военной литературе. Я уже было дал телеграмму: снять и не печатать. Тогда зазвонили телефоны, начали оправдываться. В конце концов, пришли к компромиссному решению. Но я боюсь, что все-таки они меня объегорят. В последний момент, когда уже поправить что-нибудь будет поздно. Просто со страхом жду выхода этого романа с моей статьей.)
А. Карпюк энергично руководит Отделением [6]. Организует в мае совещание начинающих с участием литературных сил Минска и Белостока. Т<ак> ск<азать>, международный форум.
Я усиленно авторизую перевод. М. Г. [7] торопит. Я же не тороплюсь, т. к. знаю — ни к чему.
На том — желаю тебе всяческих благ.
Крепко жму руку — Василь.
Буду в М<оскве> — попытаюсь все же тебя разыскать. В апреле.
1. «Мертвым не больно».
2. Литературный журнал.
3. Литературный белорусский журнал на белорусском языке.
4. Бакланов Григорий Яковлевич (р. 1923) — русский прозаик.
5. Кожухова Ольга Константиновна (р. 1922) — русская писательница. Речь идет о ее романе «Ранний снег».
6. Гродненское отделение Союза писателей БССР.
7. Горбачев Михаил Васильевич (1921—1981) — один из первых переводчиков В. Быкова на русский язык.
[Гродно — Москва.] 28/I-66 г.
Саша, дорогой дружище!
Сегодня прочитал твою «Викторию» [1] и спешу тебя сердечно поздравить. Ты — молодец! Так тонко, нежно, артистически проникнуть в столь сложный мир — это здорово. Все время я читал с интересом, с восторгом, с некоторой завистью, п<отому> ч<то> сам так, конечно, не умею. Теперь я вполне понимаю твое обращение к русскому языку и целиком оправдываю его. Очень жаль, что Москва медлит с ее публикацией, что же касается белорусской литературы, то тут «Виктория» — драгоценный камешек в ее короне. Правда, возможно, случится так, что не все и не сразу это заметят. Мне кажется, перевод М. Стрельцова [2] безукоризнен. Вообще с русского — на белорусский звучит, не то, что наоборот. Я вот едва привел в божеский вид своих «Мертвых», и то всё это напоминает скорее конспект. К тому же еще в «Новом мире» довольно пощипали и поскубали. Но что сделаешь. Только и радости, что — «Новый мир», а так вроде не печататься бы на русском вовсе.
Желаю тебе на долгие и многие годы столь же блестящего таланта и столь же мудрых и светлых мыслей, какие обнаружил ты давно, но с таким блеском реализовал в «Виктории».
С викторией тебя, дружище!
Твой Василь.
1. Позже название автором изменено на «Асия».
2. Стрельцов Михаил Леонидович (1937—1987) — белорусский прозаик, поэт, переводчик, публицист.
[Гродно — Москва.] 15/II-66 г.
Саша, дорогой дружище!
Сегодня я договорился с Богдановой [1], что напишу рецензию на твою «Викторию» [2]. Но Зина говорит, что они хотят иметь в виду полный текст повести, который будет опубликован в «Немане» [3].Я, конечно, не против «Немана», но думаю, что мне нет смысла ждать выхода этого журнала с повестью. Не знаю, велики или нет у него расхождения с вариантом «МаладосцЁ», если эти расхождения на смысл рецензии не повлияют, то, дабы не тянуть время, я сейчас бы и засел за написание, сославшись на эти два издания. Если же все же стоит мне прочесть «неманский» вариант, тогда, очевидно, придется подождать. Вот об этом я и хочу испросить твоего совета. Можешь позвонить. (Мой кв. тел. 45-45 — это утром до 10 и вечером с 7, и служ. 33-64 — с 10 утра до 6-7 веч<ера> с перерывом на обед, когда я там не бываю, с 14 до 16). Или напиши.
Как там чувствует себя Москва? На днях туда уехал А. Карпюк. (Ему здесь досталось и еще достанется. Но это между прочим.)
Так я жду твоей весточки.
Жму твою честную руку — твой Василь.
1. Богданова Зинаида — в то время сотрудник «Литературной газеты».
2. Быков В. Уроки жизни // «ЛЁтаратура Ё мастацтва». 1966.02.12 (почему рецензия не появилась в «ЛГ» — ясно из текста письма).
3. Литературный белорусский журнал на русском языке.
[Гродно — Москва.] 26/X-67 г.
Дорогой Саша!
Прочитал за один присест, ночью и, как всегда, с наслаждением, с увлечением, с огромным интересом. Психологизм твоих вещей всегда меня удивлял, в этом смысле я не знаю равного тебе в современной рус<ской> литературе. Мне думается, что старик Фрейд, будь он жив, читал бы твои вещи, как трактаты специалиста-психоаналитика. Глубина твоих чувствований и точность их передачи прямо-таки удивляют. После чтения твоих страниц мне мои собственные кажутся стенгазетой. И тут, если обратиться к давнему спору среди бел<орусских> литераторов, становится совершенно понятным, почему ты пишешь по-русски. Впрочем, мне это было понятно с самого начала.
Повестушка [1]удивительно ёмкая, насыщенная до предела образами и мыслями, многие из которых по своей точности и глубине — афоризмы. Стиль нелегкий, требующий внимания, постоянного напряжения, но так, видимо, и должно быть. Композиционный прием хорош, он позволил тебе сконцентрировать так много на 75 страницах. Правда, может быть, стоило бы сделать несколько перебивок потока сознания сценками в парке — конечно, столь же осмысленными, философскими, как и все прочее. Но это уже дело вкуса. Как и в «Виктории», ты сумел и здесь сплавить в одно социальное и камерное, хотя, может быть, и не так искусно. (Там этот социальный фон был как-то, более причинно, сведен с судьбой героев, здесь — меньше.) Тем не менее, «Виктория» мне видится ярче, четче, понятнее, хотя ты ее почти нигде не объяснял. Здесь, м<ожет> б<ыть>, по причине раздробленности этого обряда во времени, Женя как-то не складывается в одно и видится разными людьми: девушка-студентка, счастливая жена, очаровательная любовница и несчастная мать. Что она такое при последней встрече — я не знаю. Хороши все Алексеи, Ст<алинский> стипендиат, — зримо, точно, насыщенно. В изложении приемов и повадок этих людей ты мастер непревзойденный. Я просто пожалел, что о них мало, хотя и все остальное — высокое искусство. Короче говоря, повесть эта из ряда тех книг, которые закрываешь с неудовольствием лишь оттого, что они так скоро оканчиваются.
И, тем не менее, на мой взгляд, есть у тебя и некоторые просчеты. То, как все это написано, я ставлю на самую большую высоту, а вот что, мне думается, нуждается в уточнении. Я не определил еще, как отнестись к главному конфликтному узлу, если таковым считать роковой эксперимент с прививкой. Что это? Научная самоотверженность? Отчаяние неудачника или чисто моральный ход во очищение совести. Если считать типическое законом нашего искусства, то здесь вряд ли он соблюден, этот закон. Это скорее из XIX века, в середине XX да еще у нас вряд ли такое возможно, во всяком случае, сомнительно. Может это и не так важно было бы вообще, но здесь на этом факте лежит оч<ень> многое, в т<ом> ч<исле> и концовка, которая мне кажется совершенно не в духе повести, а скорее в стиле комиссара Мегрэ. Саша, не надо этой смерти поперек чемодана. Правда, там сильный сюрреалистический образ, но всё равно не надо. Пусть лучше будет недоговоренность, неясность, как было в «Виктории». Или просто — обрыв. Только вот это меня немного смущает, хотя может, я и ошибаюсь или при чтении где-то какая-то тонкость от меня ускользнула — такое бывает, читал один раз, а у тебя таких тонкостей подтекстового смысла множество.
Двумя последними повестями ты зарекомендовал себя отличным ремаркистом, и в этом я не вижу ничего плохого. Тем более что в камерном с виду сюжете ты, как никто другой, умеешь поднять (зло и мастерски) глубокий социальный пласт. Предосудительное же, по мнению многих, внимание к отношениям двоих — мужчины и женщины — мне таковым не кажется, скорее наоборот, потому что и тут ты — отличный знаток и мастер-психолог. Так что дай тебе бог, невзирая ни на какие толки. Вообще же трудно чего-либо требовать от маленькой повести, в которой автор и так вывернул, дай бог сколько! Поэтому, как и прежде, я остаюсь с уверенностью в твой высокий прекрасный талант, очень люблю тебя и по-хорошему завидую твоему мастерству, в котором, еще раз говорю тебе это, не знаю равных тебе. Разве что Ф. Достоевский, но он такого эффекта достигал гораздо большей затратой изобразительных средств. Ты же — предел лаконизма.
Вот и все.
Крепко жму твою руку,
дай бог удачи тебе с публикацией.
Твой Василь.
Привет твоей Вере [2], которую мы приветствуем сообща с Надей.
Алексей [3] тебе напишет особо.
Сегодня я повесть передаю ему.
В. Б.
1. «Последний отпуск».
2. Адамович Вера Семёновна (р. 1929) — жена А. Адамовича.
3. Карпюк. См. примечание к письму от 08.03.1965.
[Минск — Гродно. 1967]
Дорогой Вася!
Сам знаешь, что значит получить первое слово о новой твоей вещи! Тем более такое слово и от человека, которого ставишь так высоко. Хорошо понимая, где преувеличения, идущие от твоего темперамента, тем не менее рад твоему доброму слову. Тем более рад, что на лучший, чем «Виктория», прием даже от людей близких по ощущению, не рассчитываю. А между тем как-то иначе писать, вернуться к «Партизанам» я уже не могу, как не может взрослый сунуть палец ноги в рот и сосать, хотя в детстве ему это ничего не стоило.Там я тоже выражал себя всего, но я был совсем другой. А себя сегодняшнего могу выразить только так. Никакой это не эксперимент (как мне говорили), до эксперимента ли, до пробы ли голоса человеку в наше время!
Берусь сейчас за повесть про партизан, и тоже будет в том же ключе чувствую.
Вот почему так обрадовался я твоему письму: не все, но примут — и такого.
В конце концов и в чисто-мыслительной литературе может быть поэзия (французы это доказали), если мысль больна своим временем. Если я и не добрался еще до нее, то направление в целом ничуть не страннее других.
Прав ты где-то в отношении «опыта на себе», с которым многое связано в повести. Но ввел я его, чтобы укрепить моральные позиции моего героя в единоборстве его с «Алексеями». Буду переписывать — обдумаю заново.
Надеюсь скоро почитать твои новые вещи. И не я один жду. «Стенгазетой» и мне мое кажется и очень часто. Только дай мне бог такую «стенгазету»! И ты знаешь, насколько это искренне.
Привет славному городу, который каждый день с тревогой вслушивается в честные шаги «неистового Алексея»! [1]
Жене и твоим соловьям-разбойникам привет.
Жму! Саша.
1. Имеется в виду А. Карпюк.
[Гродно — Планерское (Коктебель). Без даты. 1967—1968 гг.]
Саша, дорогой дружище!
Первым делом — приветствую тебя издалека, желаю тебе массу солнца, воды и прохладной тени под коктебельскими акациями. Надеюсь, работается там вам легко и вдохновенно. Нам тут не очень, но жалобы — потом.
Знаешь, Саша, видимо, рецензент (или как ты однажды выразился по телефону — теоретик) из меня аховый, продукт моего творчества чертовски не идет, хоть плачь. Как один остряк сказал: Б., да еще в соединении с А., — непроходимо. Из «Н<ового> м<ира>» Алеша К. [1] ответил вежливо, побожился, что тебя любит, но рецензия ему показалась слишком апологетической. В «ЛЁМе» ее почти месяц изучает редколлегия. Сегодня звонил Ничипору [2], сошлись на том, что напечатают, но подверстают и другое мнение, видимо изложенное Герцовичем [3] (или еще кем-нибудь из ему подобных). Я думаю — пусть! Дурака это еще глупее не сделает, а умный поймет что к чему. Так что будем ждать.
На днях тут, в Гродно, виделся с Мих. Павл. Ф. [4]. Говорили о том, о сем и о тебе тоже. Он сказал, что хотят тебя закабалить должностью и уже имеют на этот счет договоренность с начальством. Полушутя-полусерьезно я сказал, что для них это слишком большая честь — иметь в штате А<дамовича>. Но он (М. П.) хорошо к тебе относится и желает добра. Так что, может, и стоит? Только — это тебе мой приватный совет — не вникай в это дело слишком глубоко и слишком серьезно — наше кино сегодняшнего дня этого не стоит. 3/4 себя оставь для литературы, а 1/4 можешь поучаствовать в кино-волынке.
На этом я с радостью обнимаю тебя (хочу обнять) и жму твою руку.
Твой Василь.
P.S. Мой привет твоему соседу, — Турову [5], если ты с ним еще не того… не поцапался. Хотя он парень хороший!
В. Б.
Кажется, там где-то и Гена Буравкин [6]? Обнимаю и его. И возвращайтесь побыстрее, а то без вас Минск — Синайская пустыня. Толя Вертинский [7] — на Балтике, Нил [8] в чужих краях, Миша Стр<ельцов> — в народе. А в столице — ни души.
В.
1. Кондратович Алексей Иванович (1920—1984), литературный критик, в то время — заместитель главного редактора журнала «Новый мир».
2. Пашкевич Никифор Евдокимович (р. 1924) — белорусский критик, тогдашний главный редактор газеты «ЛЁтаратура Ё мастацтва».
3. Герцович Яков Бенциянович (1909—1976) — белорусский критик вульгаризаторской школы.
4.Берёзка (наст. Фрайман) Михаил Павлович (1921—1992) — белорусский сценарист, кинодраматург.
5. Туров Виктор Тимофеевич (1936—1996) — белорусский кинорежиссер, постановщик кинофильмов по дилогии А. Адамовича «Партизаны»: «Война под крышами», «Сыновья уходят в бой». Сценарий А. Адамовича. Съёмки проходили в конце 1960-х гг., вышли на экраны в 1970 году.
6. Буравкин Геннадий Николаевич (р. 1936) — белорусский поэт, публицист, переводчик.
7. Вертинский Анатолий Ильич (р. 1931) — белорусский поэт, журналист, критик.
8. Гилевич Нил Семёнович (р. 1931) — белорусский поэт, переводчик, публицист, литературовед, фольклорист.
[Минск — Гродно. 17.09.1968]
Дорогой Василь!
Прочел я твою партизанскую повесть [1]. При всей вере в твои возможности брался я за нее с некоторым опасением. Вот ведь автору великой «Жестокости» [2] не удалось стереть налет какой-то вторичности с материала, взятого из вторых рук («Через кладбище»). А тебе это удалось. Вещь получилась ничуть не слабее, чем твои фронтовые. И даже что-то новое ты обрел.
Сильно я этому рад, Вася. Теперь я особенно ощутил, чего не хватает мне: вот этой вещности, неторопливости в деталях предметного мира (при всем твоем лаконизме). (…Пилотка убитого, пыльная сверху и насыревшая снизу и т. п.)
Есть у меня и несколько замечаний.
Понимаю, зачем тебе вставные рассказы, но они все-таки придают несколько дидактический характер главной мысли. То же самое и рассказ, как отоваривали фальшивые карточки — ненужное подчеркивание, а потому и упрощение того, что было уже на мосту.
И вот еще что. Ты, кажется мне, во взаимоотношения партизан перенес чуть-чуть фронтового. На фронте люди рядом живут не долго, большая циркуляция. Партизаны же имели время и возможность сжиться друг с другом до полной дружбы (или, наоборот, неприязни), во всяком случае не должно быть ощущения, что они плохо знакомы друг с другом. Ты оговариваешься, что некоторые из другого отряда и т. д. И все же не помешали бы штрихи какой-то большей близости (хотя бы «старых» партизан) к бедолаге, попавшему в яму. Эта близость «стариков» была очень сильная и даже ревнивая. Все у тебя здорово по части трагедии, но партизаны при всем том ухитрялись воевать чуть-чуть веселее, с некоторым хохмачеством. Это вторая сторона правды, и какие-то штрихи только бы подчеркнули главное и создали бы более партизанскую атмосферу. Подумай.
А в целом — дай Бог!
Жму твою трудовую лапу.
Саша.
1. «Круглянский мост».
2. Нилин Павел Филиппович (1908—1981) — русский прозаик, драматург, сценарист.
[Гродно — Минск.] 29 сент. 68 г.
Саша, дорогой дружище!
Делаю вторую попытку достичь тебя с помощью Карпюка. Первая окончилась неудачей: тебя в Минске не было и письмо мое он привез обратно. Надеюсь, на этот раз повезет, хотя есть и сомнение: Алексею будет слишком хлопотно в Минске, найдет ли он время передать это лично или воспользуется почтой…
Саша, ты совершенно и во всем прав относительно замечаний к повести [1]. Лезет через обложку идея, декларативно обнажается замысел, рассказы выглядят вставными. Прав и в отношении партизан. Видишь ли, тема эта для меня новая, материал малознакомый, но была идея, замысел, несколько мыслей, которые я не мог выразить на другом материале. По получении твоего письма кое-что я уже сделал: там приглушил, там выбросил, некоторые места уточнил. Думаю, так будет лучше.
Теперь о твоих совершенно необоснованных стенаниях относительно самого себя. Чего тебе не хватает — этого я не пойму и не соглашусь с тобой совершенно. Ты, как никто другой из мне известных, силен именно вещностью, психологической выразительностью, точностью, глубиной характеристик. Я до сих пор помню многие твои сцены, эпизоды, разные мелочи, детали, которых и в романе и в повестях тьма, и которые меня просто поражали при чтении. Кроме того, сколько там мысли — краткой, сжатой, значительной для нашего времени! Другое дело, что в повестях ты берешь несколько камерные, интимные темы (как в «Виктории»), но и за этой интимностью кроется большая общественная проблематичность. Опять же, даже и там ты, если уж прорываешься в прошлое, так это прорыв на грани шедевра (в той же «Виктории»). Саша, я тебе не льщу, ей богу, нет в этом надобности, но я хочу, чтобы ты совершенно выбросил из головы всякое глупое самоедство и знал, что талант твой всамделишный, большой и в то же время тонкий, а главное оч<ень> умный, чего у нас, в Белоруссии, недостает многим (м<ожет> б<ыть>, за исключением Брыля [2]). И все тобой написанное превосходно, и романы и повести, и если чего-то в них не оценили по достоинству, то в этом не твоя вина, а проклятье нашего холопского времени. Видимо, ты ушел вперед и дальше, и еще не настало твое время. А потом ты же знаешь, что популярность, шумный успех — вовсе не показатель достоинств писателя. Шамякин[3], конечно, популярнее тебя, да и Брыля, но разве это что-либо значит? Мне лично хочется, чтобы ты писал больше (в этой связи я не могу одобрить твоей связи-волокиты с кино [4], которое в наше время ничего общего с искусством не имеет, разве что дает возможность заработать. Но ведь ты прожил бы и без этого заработка). Не знаю как кто, я же просто чувствую в современной нашей литературе твое длительное отсутствие, потому наверно, что твое место некому занять, кроме тебя. Уверен, что написанное тобой будет так же превосходно, как и прежнее. И пусть тебя не смущают различные толки, в том числе и определенное отношение к твоим вещам «Нового мира». Я думаю, что причиной тому исключительно тематика твоих вещей (повестей), которая, м<ожет> <быть>, не совсем ложится на душу во многом консервативного и субъективного А.Тв<ардовского> [5]. Ведь то же получилось и с Бондаревскими [6] «Родственниками» и даже с Баклановским [7] «Июнем 41». По-моему, всякому очевидно, что позиция «НМ» в этом вопросе — его крайность и ограниченность. А потом стоит ли жалеть о «НМ», который вольно или невольно, но умеет уродовать и ломать произведения, в нем печатающиеся, не хуже, если не лучше многих других журналов. Как это они сделали с моей повестью, в смысле которой не могут разобраться теперь даже отличные писатели-фронтовики, как напр<имер>, В. Астафьев [8]. Но что ж, кто застрахован от неудачи? Что же касается меня, то я стараюсь, когда пишу, лишь донести в возможной для меня эстетической степени мою мысль, идею, вовсе не заботясь о том, как это будет расценено. Единственно, чего мне хочется, — это быть напечатанным, без чего, как известно, литературный факт не может считаться состоявшимся. Но и это с каждым годом становится все более трудным делом. Видимо, придет (если уже не пришло) время писать в стол, работать впрок. А там будет видно. Но ведь мы белорусы, а значит бояки и лентяи, к тому же честолюбцы — нам подавай конечный результат. В этом, каюсь, грешен и я. В столе пусто.
Так вот, Саша, я еще раз хочу просить тебя: не смей и думать даже, что тебе чего-либо не хватает — у тебя вдоволь всего. Ты — честный глубокий мыслитель, ты — отличный художник. ХУДОЖНИК, ты слышишь это? Разве этого мало для одного человека в наш бездумный меркантильный век? И всем этим отмечены все твои произведения — поверь, со стороны это отлично видать. Пусть они, м<ожет> б<ыть>, не в традициях белорусской прозы, ну и что ж? Зато вполне в традициях современной мировой прозы, и вполне на европейском уровне. И не считай, пожалуйста, что у тебя хуже, чем у Друце [9] (я знаю, ты его очень высоко ценишь, он заслуживает этого, но для меня совершенно ясно, что ты в таком случае заслуживаешь еще большего). Просто вы разные, у вас разный материал, и согласись, что работать на традиционном для литературы материале крестьянской деревни несравненно легче, чем, напр<имер>, на материале современной молодежи. Поэтому там сплошные успехи в течение многих десятилетий на всем этом фронте: от Лупсякова [10] до Мележа — сплошь удачи в изображении и изобличении мужика-недотепы и кулака-стяжателя. Но где интеллектуальный роман, который давно уже процветает на Западе? Его нет у нас, и зачинаешь его некоторым образом ты. Конечно, это трудно, но, видимо, это необходимо. В этом завтра всякой литературы, в т<ом> ч<исле> и белорусской. Сартр говорил, я сам слышал, что экзистенциализм — то самое значительное, что вооружает литературу будущего. Тебе он ближе, чем кому бы то ни было у нас.
Извини, пожалуйста, за столь ненужные, м<ожет> б<ыть>, для тебя наставления, просто меня задела одна твоя фраза в письме и я решил высказаться. И еще хочу добавить к этому, что я давно и очень поверил в тебя и потому не потерплю, если кто-либо, хоть бы и ты сам, будет колебать во мне эту веру.
А пока обнимаю, твой Василь.
Сердечный привет Вере.
1. «Круглянский мост».
2. Брыль Янка (Иван Антонович) (1917—2006) — белорусский прозаик, переводчик, публицист.
3. Шамякин Иван Петрович (1921—2004) — белорусский прозаик, драматург.
4. Имеются в виду съемки фильма с кинорежиссером В. Туровым.
5. Твардовский Александр Трифонович (1910—1971) — русский поэт, общественный деятель, в то время — главный редактор журнала «Новый мир».
6. Бондарев Юрий Васильевич (р. 1924) — русский прозаик.
7. Бакланов Григорий Яковлевич (р. 1923) — русский прозаик.
8. Астафьев Виктор Петрович (1924—2001) — русский прозаик.
9. Друце Ион Пантелеевич (р. 1928) — молдавский прозаик.
10. Лупсяков Николай Родионович (1919—1972) — белорусский прозаик, детский писатель, переводчик.
Ответы В. Быкова на вопросник А. Адамовича 22.4.72 г.
Я не эпик, не романист, скорее, я новеллист, но, поскольку пишу на одну тему, все эти мои локальные повести, каждая в отдельности — момент, эпизод, частность. Чтобы сложить по ним какое-то представление о предмете, надобно рассматривать их в целом, в совокупности, хотя, впрочем, я не знаю, надобно ли это делать и зачем это делать. Я никогда не задавался целью отразить дух, сущность, историю прошлой войны, меня в ней интересовали какие-то частности, прежде всего, разумеется, те, которые наименее преходящи и наиболее важны для данного времени. Поэтому субъективно я не осмысливал все это как цикл, более того, я не знал, заканчивая какую-то повесть, за что возьмусь дальше и возьмусь ли вообще, но нередко получалось так, что последующие вещи как бы вытекали из предыдущих. Конечно, «Альпийская баллада» — поиск в другой области, попытка попробовать свои силы в лирико-романтической прозе, однако она же дала почувствовать автору, что это не его стихия. Самый жесткий реализм меня привлекает больше и тут, чувствую, я бы преуспел гораздо, если бы он был возможен в современной л<итерату>ре.
Обращение к партизанской теме объясняется тем, что фронтовая тема во второй половине 60-х годов была основательно прижата, и хотя таила в себе массу самых интересных и неотраженных л<итерату>рой моментов (нравственных и военных), в ней уже ничего серьезного нельзя было сделать. Тогда я обратился к теме еще большей стихийности — партизанской. Здесь, как известно, тоже масса всякой всячины — настоящей жизни. Однако… За «Обелиск» я взялся, действительно, после «Круглянского <моста>», в котором коснулся проблемы высокого героизма (комбриг Преображенский), и тут меня поразила одна вещь: я не нашел прототипа. В католической Польше был Корчак [1], в Югославии учитель из Крагуеваца, а в Белоруссии таковых не оказалось. Вершина нашего духа — Матросов, в состоянии аффекта дерзнувший на самопожертвование, а осознанного, трезвого самопожертвования такого рода у нас не оказалось. И я понял почему: наша мораль к этому не была готова, более того, такого рода героизм она не признавала за героизм, она еще не дозрела до него. Вот почему я возвратился в «Обелиске» к этой теме и написал то, чего недоставало в жизни. Сделал я это вполне сознательно — полемически, пропагандистски — как угодно, но мне кажется, что это очень существенное и недостающее (выпавшее) звено высокой духовности народа, которое надлежит хотя бы осознать, если не возместить.
Другое дело — «Сотников». Эта повесть целиком созрела в настоящем, нашем времени. Я кожей, нервом почувствовал (что понятно), что значит жить в ситуации, когда ничего не можешь, лишен всех возможностей не только как-то влиять на обстоятельства, жизнь, но и хотя бы с ничтожною долей на успех сохранить свою независимость от этого злобного и хищного мира. И я построил сходную модель на материале партизанской войны (вернее, жизни в оккупации), взял Сотникова и Рыбака и показал, как оба обречены, хотя оба — полярно противоположные люди, — такова сила обстоятельств. Не скрою, здесь замысел — от экзистенциализма, каким я его представляю.
Относительно нынешней «Войны и мира» я пессимист, — подобные вещи сейчас невозможны, как невозможен эпический жанр вообще, для которого необходима вся правда общества или хотя бы максимум правды. Но кто ее позволит? А без такой большой правды какая же эпика? Ведь в недавнюю пору маленькая повесть потому и получила такое распространение и так много выразила только потому, что она довольствовалась кусочками правды, частностями нашей жизни, деталями ее, в которых, однако, видна была сущность всего. Но ведь для романа этого мало. Конечно, всякий бывает роман, но речь об эпосе, о «Войне и мире».
С «лесенкой», пожалуй, согласен. Так оно и есть.
Я никогда не заглядываю далеко, не только в 82-й, но даже в завтрашний день — что поделать, плохо так, но это привычка молодости, с войны. Не люблю и не хочу. Я уже не знаю, что и как — сегодня, чувствую, что реалистической литературе делать нечего, надобна литература другого рода, типа Салтыкова-Щедрина, Булгакова, отчасти Достоевского, но кто ее позволит. Эпикой Толстого ничего не возьмешь, не отразишь и части того, что есть. А вообще я думаю, что литература скоро отомрет за ненадобностью, происходит мощное, глобальное роение человеческих сил, и все дело будут решать расы, ракеты, идеологии. Искусство будет терпимо лишь как средство пропаганды, не более. Впрочем, это уже есть. А что еще будет…
Что делать, я пессимист, страстно желающий оказаться неправым в этом своем пессимизме, ни в литературе, ни в истории я не вижу ни единого проблеска впереди. И моим евангелием является «Чума» Камю, другого пока я не знаю. Толстой прекрасен, но он старомоден, он не жил в атмосфере, в которой десятилетия (а то и столетия) приходится жить его потомкам, никто больше и яснее А. Камю не сказал, как надлежит быть честному человеку в таких условиях. Впрочем, нам уже не так много осталось, через 2 года мне 50 — и хватит. Ничего радостного впереди никого не ждет. Жаль только наших детей. В то же время, как ни странно, переживаемый нами период (с после войны) — пожалуй, самый счастливый в истории человечества. Другого такого не было до и не будет после.
Впрочем, хотелось бы что-нибудь написать еще. Но — не очень сильно…
Больше хочется лета, солнца, тепла… Вот те ценности, которые хотя и изменчивы, но реальны.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А тебе спасибо! Написал ты обо мне умно, подробно, пространно и, конечно, более глубокомысленно, чем я того заслуживаю. Я читал с некоторой даже неловкостью — не привык. Жаль будет светлой твоей головы и твоих рук, если все это останется всуе…
Обнимаю, В.
На обороте листа А. Адамовичем сделана запись:
«Написано по прочтении статьи (для “Вопросов литературы [Статья: Адамович А. Торжество человека (Новые повести В. Быкова) // Вопросы литературы, 1973, № 5] и как ответ на мой “вопросник”. “Лесенка” — моя оценка, “расстановка” быковских повестей по их художественной значимости.
А. Адамович».
1. Корчак Янош (1878—1942) — польский писатель, педагог, врач.
[Ялта — Минск.]18—20 сентября 72 года
Дорогой, милый Саша!
Только что прочитал твою «Хатынскую повесть» и весь еще у нее в плену, под ее властным, сладостным и трудным впечатлением. Повесть великолепная, я просто не знаю, с чем ее можно поставить рядом. У нас, по крайней мере, о партизанах так не писали — ты первый. Хотя и предыдущая твоя книга вполне хороша, но эта — что-то особенное. Этот герой твой и его одиссея, корова в ночи, стадо побитых коров, сожжение людей, пленные каратели, этот твой бой по кругу — что-то апокалипсическое, не меньше. Множество великолепных деталей, точно переданных состояний. А каковы образы!
Прекрасная во всех отношениях повесть.
Как на мой вкус, так я бы подрезал сцены сегодняшнего, но, я понимаю, они нужны для осмысления, для публицистики. И публицистика эта по высшему сорту — умно, честно, тонко.
И еще — название.
Названия у тебя вообще не блистают ни новизной, ни вкусом — тут тоже. Само слово «Хатынь» слишком уже захватанное, не новое, что-то в нем от официальной терминологии. А у тебя ведь такая свежая, новая, многокрасочная вещь… Я бы назвал иначе. Не знаю как, но иначе.
И еще — жаль, что она в «Дружбе народов», а, скажем, не в «Новом мире», который бы она украсила, несомненно. Но что в «МаладосцЁ» — хорошо. Пусть! Перевод хорош, вполне белорусская вещь. Никто не усомнится. Надеюсь, что по-русски она звучит еще лучше. Хотя и по-белорусски прекрасно. Те, которые тебя упрекали в отступничестве от национального, теперь будут довольны.
Я очень рад, что ты написал эту вещь, особенно после двух твоих последних повестей [1], которые не всем нравились. Думаю, что эта понравится всем. Да и не может она не понравиться — разве что какому-нибудь идиоту.
Словом, я очень рад за тебя, поздравляю, немножко по-хорошему завидую. Теперь, дружище, если ты еще начнешь хоть немножко пить, то действительно тебе не будет цены, как сказал К. [2]
А пока — хоть будь здоров.
Обнимаю тебя,
твой Быков.
P.S. Сердечный привет твоей маме, а также Вере (которую поздравляю с награждением Почетной грамотой Верховного Совета БССР) и Наташе-студентке. [3]
P.P.S. Начал писать в Гродно, заканчиваю в Ялте, в Доме творчества. Природа хороша, похуже погода и еще хуже — люди, которых тут так много…
1. «Асия» и «Последний отпуск».
2. Кислик Наум Зиновьевич (1925—1998) — белорусский поэт, переводчик, друг А. Адамовича.
3. Дочери А. Адамовича.
[Гродно — Минск.] 7 июня 75 г.
Саша, дорогой дружище!
Посылаю тебе письмо, которое должно показаться тебе небезынтересным, автор мне не известен, но пишет хорошо.
Как живешь ты? — не имею никакой информации. Книгу вашу [1] только держал в руках, достать так и не смог, прозевал, когда была в продаже. Но, возможно, еще добуду. Только что закончил читать «Берег» [2], не знаю, как все это осмыслить, но думается мне, что вещь — значительная. Многие места просто блестящи, общая идея вполне добропорядочна. Хотя есть разные места и мысли. А вот роман Бакланова [3] мелковат, и, несмотря на прекрасные места и отличную идею, раздражает даже своей обывательской дотошностью, семейными сентиментами. Так мне кажется. Хотя, может быть, я и ошибаюсь — это первое впечатление по прочтении.
Завяз в кино [4] и никак не могу вытащить из него ноги. Просто надоело до чертиков. Тем более что заранее знаешь, что ничего путного в итоге не будет — одна морока.
Сердечный привет твоей семье, а также твоим соавторам.
Обнимаю, Василь.
P.S. Может быть, приехал бы в Гродно? Повозил бы по Неману. А?
1. Алесь Адамович, Янка Брыль, Владимир Колесник «Я з вогненнай вёскi» («Я из огненной деревни»).
2. Роман Ю. Бондарева.
3. Роман «Друзья».
4. Речь идёт о телефильме «Долгие вёрсты войны» белорусского режиссёра А. Карпова.
[Минск — Гродно.] На штемпеле конверта:10.06.75 г.
Василь, приветствую тебя!
Хорошо бы и самому так думать о своей работе, как тот странный энтузиаст!
Но вот о литературе (в т<ом> числе и своей) я думаю похоже. Что-то с ней действительно происходит, с нашей военной литературой. Мы ненавидим войну, но так втянулись в роль ее «летописцев» и разоблачителей, что уже начинаем (а многие давно начали) любить свою память о войне. Украшательство, эстетизация войны через разоблачение (которое стало любимым занятием) — вдруг вот как это поворачивается.
Как избежать этого?
Думаю, единственный путь есть — с него и начинали в свое время. Доставать так далеко, что как бы действительно возвращаешься на передовую. И риск уже реальный, а не далекий, в воспоминании. У тех самых баб нет и намека на то, чтобы они любили свою память о войне. Это и есть урок, к<отор>ый я во всяком случае извлек. Но применить куда труднее, чем извлечь.
Неман — это здорово, но там у тебя не поработаешь. А надо! Академия съедает время. Еду в Коктебель.
Хорошего тебе лета!
Адамович.
[Гродно — Минск.] 16.XII.75.
Саша, дорогой дружище!
Трудно тебя заловить в Минске, все ты в разъездах — видно, дела твои пошли на поправку. Читал твою работу о М. Горецком [1], превосходно ты написал, как всегда. Глубоко, пространно, богато. Дай Бог тебе!
Посылаю свою новую повесть [2] — будет время и настроение — почитай. В ней нет ничего особенного, так, два дня войны, но в белорусском варианте ее дочиста выпотрошили, и мне не хотелось бы, чтобы ты читал по «МаладосцЁ». Лучше прочитай в переводе. Хотя и тут не убереглось кое-что — красные поправки — это литовские [3] изъятия при подписи в свет. Но редакция и редактура отнеслась благородно, спасибо им.
Недавно был в Москве, говорили о тебе с Лазарем [4] и Богомоловым [5] — последний все меня уверяет, что «Саша — оч<ень> хороший человек». Он тебя любит. Я процитировал ему Наума <Кислика>, кот<орый> сказал когда-то, что «если бы С<аша> пил, ему бы цены не было». Но Б<огомолов> ведь сам почти что не пьет…
Повесть посылать обратно не надо, можешь дать почитать ребятам.
На этом — будь здоров!
Обнимаю тебя — Василь Б.
Привет твоим дамам — В., Н. и маме тоже.
1. «Врата сокровищницы своей отворяю…» — роман-эссе, серия литературоведческих статей о творчестве М. Горецкого. Горецкий Максим Иванович (1893—1938) — белорусский прозаик, драматург, литературовед, переводчик, фольклорист. Академик АН Беларуси. Репрессирован, расстрелян.
2. «Его батальон».
3. Цензурные сокращения.
4. Лазарев Лазарь Ильич (р. 1924) — русский литературовед, критик, друг В. Быкова.
5. Богомолов Владимир Осипович (1926—2003) — русский прозаик.
[Минск — Гродно. Конец 1975 г.]
Привет тебе, брат мой!
Прочитал сегодня ночью «Батальон» — хотя и голова болит, и снова полное возвращение к уже знакомому Быкову.
Значит, опять есть то новое, ради чего вещь стоило писать.
Думаю, что это хорошая точка ко всему (!) циклу. Потому что «Волчья <стая>» на это не тянула.
Не мое дело тебя останавливать, учить, «переводить стрелки» на другие темы. Но если хочешь знать, так это ощущение многих твоих сторонников: «нужно Василю здесь остановиться и начать в другом месте!» Тогда и возвращение к такой вот войне прозвучит совсем ново.
Лично я могу еще и еще радоваться твоим новым военным повестям (хотя тоже хотел бы прочитать, чем ты грозился: детство колхозное и т. д.) Однако, что замечаешь и <не> замечать не можешь: хорошо наезженная военная колея не стимулирует автора на шлифовку фразы, слова. Поскольку и без того получается, иными средствами берешь читателя, держишь, тащишь. А вот если бы начал о чем-то более обычном, бытовом (детство, отец, мать) — тут потащил бы себя к деталям, шлифовке фразы.
Скажу откровенно, я начал «Батальон» читать в «МаладосцЁ» и просто удивился ощущению, что слова, фразы самые случайные, просто что под руку попали. В русском тексте лучше, но прочитал (всё — честно, искренно) — и опять ни одной фразы, которая застряла бы в памяти. Фразы, фразы! — мне бы твои заботы! — скажешь ты и разгневаешься.
Но ведь когда-то нужно и это оружие пускать в ход, всё другое ты уже умеешь, в другом ты сильнее многих и многих, а здесь — слабее многих и многих, значительно более молодых. (Пишу об этом, потому что это и моя беда и забота, и вина перед литературой, — про себя больше пишу, нежели про тебя!)
Слушай, Василь, может все это неожиданно слышать от человека, писавшего о вечевом звоне, который не повторяется.
Но все же жаль, если Быков, успокоенный, так и не сможет всего, что он может.
Конечно, историки и наследники всему найдут оправдание. Но сам ты больше знаешь, что можешь.
Лучше посидеть над вещью три-четыре года, пока есть силы, да объявиться заново — совсем новой вещью, новым уровнем. Нет необходимости снова и снова подтверждать себя — прежнего. Прежний виден уже издалека.
И вот «Батальоны» сдвигают все акценты на лучшие повести — на этом можно было бы и завершить (пока) цикл. Чтобы не отступать назад. (Это оставь Айтматовым, у них больше азиатского опыта.)
Как красиво было бы, неожиданно и сильно: вдруг новый Быков, совсем новый по материалу, прежний по пафосу — пусть! Но новый, который умеет остановиться у цвета, у простенького переживания, факта, слова…
Интересно, чтобы я сам сказал, если бы мне такие советы кто-то давал? Во всяком случае обижаться не стал бы. Может, лишь только подумал: много вас и без тебя!
Желаю тебе здоровья и настроения — поскольку же Новый год! А что надо делать — каждый сам себе советчик.
Наде и ребятам привет!
Адамович.
[Гродно — Минск.] 22.XII.75
Саша, дорогой дружище!
Спасибо тебе за письмо и за прочтение «Батальона». Конечно, ты прав, с этим надо кончать. Я так и намерился — поставить точку и не только в военной теме, но и вообще. Литература сходит на клин, а тема войны уже сошла, в рамках дозволенного уже ничего не осталось. К тому же я понимаю, что по-белорусски пишу плохо, т. е. другие и в другом материале пишут гораздо красивее. Военная же тема, как известно, — дело языка русского, ее переложение на белорусский, как бы там ни было, — подделка, фальшивка, и степень удачи здесь в прямой зависимости от способностей фальсификатора. Но я плохой фальсификатор и плохой стилист. Что верно, то верно.
Что же касается воспоминаний детства, то увы! Не ко времени. Пусть уж весь мой клин остается залежью… С осени начинаю дожидаться весны, лета; зимой трудно жить на этом неуютном свете…
Желаю тебе здоровья и все-таки еще написать что-то. Хотя, на мой взгляд, ты напрасно казнишься-каешься, в литературе ты работаешь хорошо, и никакой твоей вины перед ней нет. Другим бы с твоё!
А со здоровьем надо бы как-то сладить. Ведь ты же не лечишься всерьез. А надо бы. Может быть, обратиться к травам. У меня есть знакомый гомеопат, лечит все. Оч<ень> хор<оший> доктор. И мне сильно помог с астмой. Подумай и напиши.
И — будь.
Спасибо,
обнимаю — Василь.
Надя Вере шлет сердечный привет. Я тоже.
[Гродно — Минск. 1976]
Саша, дорогой друг!
Поздравляю тебя с премией [1], заслуженной давно и присужденной недавно. Я очень рад, что, наконец, посчастливилось стать в полный рост на собственном, сложенном тобой, пьедестале. Стой там как можно дольше, и посмеивайся тихонько, зная, какую еще книжечку ты держишь за своей спиной.
Пускай позавидуют!
Обнимаю — твой Василь Быков.
1. В 1976 году за «Хатынскую повесть» А. Адамович получил Государственную премию БССР имени Якуба Коласа.
К письму приложен рисунок В. Быкова.
[Гродно — Минск.] 13.X.76
Саша, дорогой дружище,
спасибо тебе за толстую, нарядную твою книгу [1], нафаршированную умными мыслями и хорошими словами, многие из которых я с наслаждением перечитал еще раз. Почему-то больше всего трогает меня очерк о М. Горецком и заключительная статья в книге, которые можно перечитывать еще и еще. Конечно, я уверен, что ты напишешь еще не одну такую, будут у тебя и толстые и тонкие, и дай тебе Бог критики и прозы и кино тоже.
Будь здоров. Привет Вере.
Твой Василь.
1. «Издалека и вблизи. Белорусская проза на литературной планете».
[Гродно — Минск.] 28.11.76
Саша,
я думаю, что ты отнесешься серьезно к этим лекарствам и лечению, потому что средство это безотказное и, если ты исполнишь все как следует, то давление у тебя придет в норму. Это категорически! А деньги я потратил небольшие, и если ты в Минске при случае поставишь мне сто граммов или кружку пива, то мы будем в расчете.
Так что лечись.
Написали мне хлопцы из Москвы про Совет по бел<орусской> л<итературе> [1]. Я подивился только, что ты еще не потерял охоту участвовать в таких мероприятиях…
Ну, что ж…
Поклон твоей матери и Вере.
До встречи с тобой — здоровым!
Твой Василь.
1. Имеется в виду Совет по белорусской литературе при Союзе писателей СССР.
[Минск — Гродно.] 18.12.79 г.
Дорогой Вася!
Я не дождался твоего звонка и решил воспользоваться почтовой бандеролью. Это необычная, очень спорная и резко талантливая, на мой взгляд, книга [1]. Игорь [2] работал над нею десять лет. Он очень просил тебя прочесть ее и написать ему хоть несколько слов.
Теперь о другом. Ты, вероятно, знаешь, как тяжело и безнадежно болен Гриша Березкин [3].Вот уже полгода он по существу живет с отключенным мозгом. Я никак не могу с этим смириться. Он несколько раз снился мне, веселый, разговорчивый. Я все повторяю ему: «Гриша, вы выздоровели, выздоровели!..» И — просыпаюсь. Дальневосточники достали редчайшее японское лекарство — гомолон. Но и оно, увы, не помогло. Говорят, что еще может помочь время. Хочу надеяться на это.
Но помощь нужна не только Грише. Осталась Юля [4], остались ребята. Все согласны, что Юлю нужно устроить на работу, об этом даже говорили на секретариате. Но, как говорится, воз и ныне там. Киреенко [5], к примеру, просто категорически отказался взять ее (хотя профессиональные качества Юли вне сомнения), другие отнекиваются и отмахиваются. Один Толя Кудравец [6], к чести его, оставил ей какую-то надежду. Сейчас он вернулся из Америки, приступил к работе и, наверно, нужно как-то укрепить его в этой мысли. Для Юли — это просто последняя и единственная возможность. Я думаю, Вася, что и твое слово могло бы сыграть тут немалую роль.
Именно об этом хотел я поговорить с тобой при встрече. Но коль скоро она не состоялась, пришлось выложить на бумагу.
С Новым годом, с новым десятилетием тебя, Вася, и всех твоих близких!
От души!
Твой Саша.
1. Речь идет о книге И. Дедкова «Василь Быков».
2. Дедков Игорь Александрович (1934—1994) — русский литературный критик.
3. Березкин Григорий Соломонович (1918—1981) — белорусский литературный критик.
4. Канэ Юлия Михайловна, жена Г. Березкина (р. 1931) — белорусский литературный критик, переводчик.
5. Киреенко Константин Тихонович (1918—1988) — белорусский поэт, прозаик, в то время — главный редактор журнала «Полымя».
6. Кудравец Анатолий Павлович (р. 1936) — белорусский прозаик, переводчик, в то время — главный редактор журнала «Неман».
[Планерское (Коктебель) — Минск] 8.8.1983 г.
Дорогие Василь, Ирина [1]!
Сижу после моря и пишу красными чернилами, а на бедрах моих красно пылают лампасы подаренных Быковыми шортов, вызывающих зависть других членов СП — особенно Кислика и Тараса [2]. (Они здесь, и мы только что вернулись из похода в далекую Тихую бухту, а возглавляет нас — в этом и в застольях, как вчера ночью, — сам Черниченко Юрий Дмитриевич [3], человек-комбайн, всё могущий и делающий.)
А утром (в 4.30) я поднимаюсь и даже что-то стараюсь делать — чтобы потом ничего не делать с чистой совестью.
Ну, а вы как — патриоты Минска и Волги (в кавычках которая)? Очень жаль, что нет здесь вас обоих — очень, очень! Чего-то без вас тут не хватает.
Вот и Веры голос с веранды: «Напиши, что я очень жалею, что нет тут Быковой» — вон какая синхронность мыслей!
Я даже забеспокоился: а что если она всегда мои мысли читает — они ведь бывают разные: неумытые, непричесанные!
Что там в Минске за четыре дня, кажется, что вон куда все уплыло и там только-столько новостей!
Ждем ответа, как соловей лета!
Адамович.
1. Быкова Ирина Михайловна (р. 1927) — вторая жена В. Быкова.
2. Тарас Валентин Ефимович (1930—2009) — белорусский поэт, прозаик, переводчик, друг А. Адамовича и В. Быкова.
3. Черниченко Юрий Дмитриевич (р. 1929) — русский писатель и публицист, друг А. Адамовича.
[Минск — Планерское (Коктебель).] 15 авг. 83 г.
Добрый день, дорогие южане
Вера и Саша!
Получили Сашино послание, спасибо за память и хорошие слова в нем. Надеемся, вы уже достигли кондиции черноты негров с берегов Конго — больше и не надо. А мы тут зябнем — ветер, дождь, днем 15. Правда, до сих пор тоже роскошествовали, при тепле (до 28) путешествовали на Полесье, паломничали в белорусскую Мекку — стольный Туров и другие места. Ирина охотилась за ягодами — грибов еще нет.
Относительно новостей в Минске — скудновато, разве что: а) Бартошевич [1] идет на место Бровикова [2]; б) Нил <Гилевич> вернулся из отпуска и засучивает рукава; в) у Велюгина [3] сгорела дача (по пьянке); г) Госкино зарезал мой сценарий по «Последнему шансу»; д) Издательство по требованию С. Павл<ова>[4] требует от автора привести «Знак беды» в соответствие с русской «Д<ружбы> н<ародов>» публикацией. А так все хорошо, все прекрасно.
Посылаем вам несколько фото. Пусть они напомнят вам, что есть где-то березовые кущи, полные ягод, на подходе грибы. Осень тоже.
Сердечный привет Юрию Ч<ерниченко>, Науму <Кислику> и Валентину <Тарасу>. Если надо что выпить — телеграфьте! Пришлем.
А пока обнимаем вас обоих. И ждем!
Ваши Василь и Ирина.
1. Бартошевич Геннадий Георгиевич (1934—1993) — председатель Минского горисполкома, с 1983 г. — второй секретарь ЦК КПБ.
2. Бровиков Владимир Игнатович (1931—1992) — второй секретарь ЦК КПБ, с 1983 г. — председатель Совета Министров БССР.
3. Велюгин Анатолий Степанович (1923—1994) — белорусский поэт, кинодраматург.
4. Павлов Савелий Ефимович (р. 1934 ) — в то время — заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК КПБ.
Публикация и комментарии:
Наталья АДАМОВИЧ
Перевод с белорусского:
Олег ЖДАН