Столетие завершилось, его уже называют прошлым, многое встало на свои места. Однако интерес к фигурам первого плана, таким как Алесь Адамович и Василь Быков, не исчезает. Читатели их поколения, поколения ветеранов войны, фронтовиков и партизан, иначе уже и не могут. Ведь это их жизнь и их время. Иное дело нынешнее поколение молодых, настроенных на критическое восприятие недавнего прошлого. Несмотря на общелитературную значимость и одного, и другого писателей, на то заметное место, которое они занимали при жизни, на протяжении полувека будучи на слуху у современников, спор об их наследии, жизненной судьбе, месте в литературном процессе продолжается.
Художественные работы и Адамовича, и Быкова, несмотря на известные препоны и противодействия власть имущих, печатались в свое время почти сразу после их создания. Для обоих это было очень важным — напечататься вовремя. Писание «в стол», в расчете на вечность писательского дела — не входило в их расчеты.
Именно этот подход к творчеству объясняет, почему они «нашли» друг друга почти сразу же после того, как начали печататься и обратили на себя внимание. Алесь Адамович стал известен в качестве литературного критика, трувера, трубящего о скором приходе новой литературы, «сверхлитературы», которую сам же и начинал создавать. Правда, своего друга и единомышленника он милостиво освободил от этой тяжкой обязанности.
«За особые заслуги и вклад тебя, Василь, — читаем в дарственной надписи (от 9 января 1986 г.) на книге «Ничего важнее», — ладно уж, освобождаю от долга делать Сверхлитературу. Но все другие нет, не вывернутся!» Василь Быков был незаменим в роли «пролетария войны», сознательно избравшего этот трудный путь «пахаря», идущего по целине; он был сначала одним из создателей «лейтенантской прозы», впоследствии — открывателем нехоженых путей в литературе.
Всестороннее изучение творческих взаимоотношений писателей, конечно, требует основательного прочтения их художественных произведений в сопоставительном плане. Однако, к счастью, мы имеем такой весьма информативный источник, позволяющий приблизиться к разгадке глубинных мотивов их творчества, как личная многолетняя переписка. По существу, письма, разные по форме, краткие, чисто перечислительные, и довольно пространные, объясняющие, подробные, создают целостный и внутренне связный текст. Каждое из них привносит нечто важное для понимания целого, а отзвуки диалога, однажды начавшегося, находят продолжение в следующих письмах.
Причем диалог в соответствии со своим назначением идет все время на равных. К этому обязывает пройденный жизненный путь. Разница в том, что Адамович не знал тех лишений и полуголодного существования в детстве, как Быков, но зато остро ощутил на опыте близких родственников, что такое репрессии, да и собственной наблюдательности и живого интереса к жизни односельчан хватало. А дальше была война, из которой оба вынесли основное знание: нет большей трагедии, чем война, это мировое бедствие, независимо от желания или нежелания, касается каждого и каждого принуждает к подчинению обстоятельствам. Судьба предоставила им возможность осмыслить пережитое и увиденное, поднимаясь в этом осмыслении все выше и выше. В этом движении общества к историческому пониманию пройденного пути оба были среди фронтового братства первопроходцев.
Отсюда такие неслучайные определения даже в обыкновенной поздравительной открытке Василя Быкова, кажется, первой в пестрой череде писем, открыток, телеграмм: «Дорогие мне: доктор* Александр Михайлович, писатель Алесь Адамович, партизан Саша!» Поздравление «с самым некогда желанным днем 9 мая, которого ждали все», с уточнением — задолго до песенного «как он был от нас далек» — «он был бесконечно далек, а жизнь человеческая — с заячий хвостик». С осознанием своей писательской и гражданской обязанности: «Но мы все-таки дождались, так с нас и спросится. Будем об этом помнить!» Все три определения Быкову дороги: общий жизненный опыт, писательское призвание, ум. Последнее — ум, образованность, начитанность, эрудицию, широту мышления, осознанность выбора — он всегда ценил в собеседнике.
И отдельно — гражданское мужество, твердость духа, готовность к самопожертвованию. Разочарование во многих талантливых людях, отвращение к корыстолюбию и преувеличенному самолюбию, оторопь при виде измены своей миссии — особый сюжет переписки.
Именно Быкову счел Адамович своей обязанностью сообщить, что происходило на IV пленуме правления СП СССР, который состоялся в Москве 26—28 марта 1963 года и был посвящен теме «За высокую идейность и художественное мастерство советской литературы».
«Все три дня сидел на пленуме, — писал Адамович. — Теперь мне понятно все, чего еще не понимал: и как начинался 37-ой и всё и вся. Кто поразил меня, так это Мележ. Мне казалось, что знаю его, его пристрастия, какая литература ему нужна. А он вдруг — бэнц! А потом еще искал во мне понимания и сочувствия. Я, озлившись, прямо ему и сказанул: “Пожалуйста, неси ношу свою сам. Сам возложил ее на себя. Никто даже и не принуждал тебя”. Ведь действительно, есть в них что-то не укладывающееся в мое понимание, хотя и мы были на войне и то, что они видели, тоже побачили».
Иван Мележ, белорусский писатель, выступил на пленуме с речью под заглавием «О смелости, которая городов не берет». Можно считать ритуальными общие фразы вроде следующей: «Для меня, как и для каждого советского писателя, большое значение имеют встречи руководителей партии с деятелями литературы и искусства». И. Мележ имел в виду встречу 17 декабря 1962 года в Доме приемов на Ленинских горах и вторую встречу 7—8 марта 1963 года.
По существу же, писатель повторил известные выпады Н. С. Хрущева, направленные против авангардного искусства и его представителей, против повышенного внимания к преступлениям режима. «Напористо, самоуверенно, как сорняк, стало лезть на литературное поле лженоваторство, некий идейный анархизм, обывательское презрение к народному в литературе… Именно эти “новаторы” и считали себя наиболее решительными и последовательными борцами с культом личности, наиболее чуткими и наиболее верными исполнителями воли партийных съездов… История с “новаторами” напомнила нам, что в вопросах защиты основ нашего искусства нельзя либеральничать, ибо если кто-то из писателей, работающих в классической традиции социалистического реализма, готов был, так сказать, существовать с формалистами, с “новаторами”, то они, по сути, и в мыслях не допускали сосуществования… Есть смелость, вызванная заботой о народе, о великой литературе, и смелость, вызванная заботой о себе».
Неадекватное поведение И. Мележа можно объяснить тем успехом, которым пользовался его первый роман из «Полесской хроники» под названием «Люди на болоте». Именно в это время, в марте 1963 года, роман должен был печататься в «Роман-газете», корректуру его автор вычитал в январе, незадолго до пленума. Одновременно роман готовился к изданию на украинском и чешском языках, в отрывках — на польском, немецком, английском, испанском языках. Отзвуки выступления на пленуме звучат в письме зав. отделом литературы и искусства газеты «Правда» М. А. Абалкину от 1 июня 1963 года, где И. Мележ рассуждает о своем намерении «написать книгу в полном смысле народную, прославляющую народ, его подвиг, проникнутую великим уважением к нему и заботой о нем». Алесь Адамович, конечно же, подобных оговорок и объяснений не принимал и воспринял его речь как осуждение интеллектуализма в литературе и стремления осмысливать трагическую историю страны.
В письме Наталье Адамович, дочери А. Адамовича, от 26 июля 2008 года Валентин Оскоцкий, имя которого тоже упоминается в письме, дает следующее объяснение: «Это могла быть середина 60-х, перед падением Хрущева. И Саша, и Василь, и я грешный очень нервно воспринимали тогда накат правительственных встреч, союзных и республиканских, с творческой интеллигенцией и последовавших за этими встречами писательских пленумов. Кажется, что-то раздражающее сказанул на эту больную тему и И. Мележ, старавшийся отыскать компромиссную линию примирения с установками сверху».
А. Адамович и В. Быков «компромиссную линию примирения» отвергали напрочь. Об этом — почти каждое письмо. Новые произведения писателей ждала одна и та же судьба: резкое неприятие и темы, и материала, и образов героев, и самого тона повествования, нудные торги почти за каждое слово, поиски достойного выхода из тупика, мелкие уступки, за которые было бы не стыдно, и усталость после мелочной возни вокруг нового произведения.
Общая интонация переписки 60—70-х годов — заинтересованность друг в друге, постоянное примеривание к тому, что делает другой: «А здесь Карпюк всегда меня тормошит — что Адамович, как Адамович? А я ничего не могу сказать — попробуй, найди Адамовича! Завидую твоей жажде творить и трудоспособности. У меня же всё пропадает. Подумываю над тем, чтобы годика три помолчать. Во всяком случае, решил писать как можно меньше и печататься реже. Потому что работа моя — всуе, напечатанная не приносит радости, а нечто напротив. Зачем такая?» Литературные заботы заметно оттесняют житейские.
Однако уступок в самом главном оба избегают — перед глазами суетливое желание многих коллег и правду сказануть, и напечататься. «С новой повестью нелады. «Юности» и хочется, и колется, — сообщает В. Быков о судьбе повести «Мёртвым не больно». — Требуют смягчить, просветлить. А я в этот раз решил не уступать. Пусть останется ненапечатанной. Пусть лежит. «Маладосць» тоже не проявляет энтузиазма, видимо, побаивается. Действительно, повесть не для юбилейных лет, — антикультовская и антивоенная. Так что кое в чем я даже сочувствую редакторам. Им тоже не сладко».
Юбилеи следуют за юбилеями, и всё не вовремя. А результат всегда один: «Неужто перестраховщики из «Роман-газеты» не примут для издания, как не приняли тебя? Я просто возненавижу их тогда». И вечная боязнь, «что все-таки они меня объегорят. В последний момент, когда уже поправить что-нибудь будет поздно. Просто со страхом жду выхода…».
Страх небезосновательный, как показала позднее известная история с якобы подписанной В. Быковым «коллективкой» с осуждением поведения А. Солженицына, стоившая белорусскому писателю нравственных страданий. Кстати, эту «коллективку» из белорусских писателей подписал только И. Мележ — выбор был небольшой: его «Полесскую хронику» как раз выдвинули на Ленинскую премию.
Исповедальные письма обоих корреспондентов, дающих объяснения собственного поведения, в этот период преобладают. Оба — Быков после «Мёртвым не больно», а Адамович после романа-дилогии «Партизаны» — находились в поиске нового материала, нового подхода, нового стиля.
Во второй половине 60-х и в первой половине 70-х они читали друг друга в машинописи. Автор выступает в роли адресата оценок, вопросов, советов, отдельных замечаний. Вместо уважительного — со стороны Быкова: «Дорогой Александр Михайлович!» появляется дружеское, почти интимное: «Саша, дорогой дружище!» У Адамовича: «Дорогой Вася!», «Дорогой Василь!» Основная тональность почти восторженная: «Ты — молодец! Так тонко, нежно, артистически проникнуть в столь сложный мир — это здорово. Все время я читал с интересом, с восторгом, с некоторой завистью, п. ч. сам так, конечно, не умею» (В. Быков); «Прочел я твою партизанскую повесть… Вещь получилась ничуть не слабее, чем твои фронтовые. И даже что-то новое ты обрел. Сильно я этому рад, Вася. Теперь я особенно ощутил, чего не хватает мне: вот этой вещности, неторопливости в деталях предметного мира (при всем твоем лаконизме)» (А. Адамович).
В. Быков: «Саша, дорогой друг! Поздравляю тебя с премией*,заслуженной давно и присужденной недавно. Я очень рад, что, наконец, посчастливилось встать в полный рост на собственном, сложенном тобой, пьедестале. Стой там, как можно дольше, и посмеивайся тихонько, зная какую еще книжечку ты держишь за своей спиной.
Пускай позавидуют!
Обнимаю — твой Василь Быков».
Свои впечатления А. Адамович проверял, например, на мне, моем восприятии еще не напечатанной вещи и, как я понял, не только на мне. Уже тогда он готовился к написанию большой статьи о творчестве своего коллеги и друга. Делал акцент на «вещности» быковского мира. О том, что В. Быков учился в художественном училище и делал наброски карандашом или авторучкой во время рутинных заседаний и пленумов, конечно, знал. Быковского самобичевания: «Я вот привел в божеский вид своих «Мёртвых», и то всё это напоминает скорее конспект», «После чтения твоих страниц мне мои собственные кажутся стенгазетой», — не принимал. Отвечал: ««Стенгазетой» и мне мое кажется и очень часто. Только дай мне бог такую «стенгазету»! И ты знаешь, насколько это искренне». Пока преобладало осторожное примеривание к великим теням прошлого: «старик Фрейд», «в стиле комиссара Мегрэ», «разве что Ф. Достоевский».
В. Быков, со своей стороны, готов целиком оправдать обращение А. Адамовича к русскому языку: «И тут, если обратиться к давнему спору среди бел. литераторов, становится совершенно понятным, почему ты пишешь по-русски. Впрочем, мне это было понятно с самого начала». Действительно, А. Адамович с самого начала писательства сознательно ориентировался на традиции Л. Толстого и Ф. Достоевского. Из белорусов выделял К. Чорного, который в свое время шел тем же путем. Но, в отличие от него, «не имел белорусской закваски, которая дается только в детстве». Так отвечал он мне, когда я однажды отважился затронуть в разговоре этот больной для него вопрос, которым и меня доставали. Группа писателей даже обратилась с письмом в редакцию журнала «Маладосць», почему напечатали русскоязычную повесть Адамовича «Виктория» (затем — «Асия») в переводе (о джентльменской договоренности с прекрасным прозаиком и переводчиком Михасем Стрельцовым знали все). В. Быкову, в свою очередь, в начале его творческого пути тоже перепадало за «плохой» белорусский язык, на котором у него разговаривают герои, в большинстве своем военные люди, пользующиеся армейской лексикой.
Пожалуй, оба писали бы и на французском, если бы знали его, как в свое время А. С. Пушкин. Писали бы, если бы французам — после Сартра и Камю — понадобились писатели масштаба Адамовича и Быкова. «В конце концов, — писал А. Адамович, — и в чисто-мыслительной литературе может быть поэзия (французы это доказали), если мысль больна своим временем. Если я и не добрался еще до нее, то направление в целом ничуть не страннее других». Направление понадобилось белорусам.
У В. Быкова о том же: «Так вот, Саша, я еще раз хочу просить тебя: не смей и думать даже, что тебе чего-либо не хватает — у тебя вдоволь всего. Ты — честный глубокий мыслитель, ты — отличный художник. ХУДОЖНИК, ты слышишь это? Разве этого мало для одного человека в наш бездумный меркантильный век? И этим отмечены всетвои произведения — поверь, со стороны это отлично видать. Пусть они, м. б., не в традициях белорусской прозы, ну и что ж? Зато вполне в традициях современной мировой прозы, и вполне на европейском уровне… <…> от Лупсякова до Мележа — сплошь удачи в изображении и изобличении мужика-недотепы и кулака-стяжателя. Но где интеллектуальный роман, который давно уже процветает на Западе? Его нет у нас, и зачинаешь его некоторым образом ты. Конечно, это трудно, но, видимо, это необходимо. В этом завтра всякой литературы, в т. ч. и белорусской».
Письма становятся всё более полемическими. Полемика инициирована А. Адамовичем, но и В. Быков отвечает резко, не оставляя места для компромиссов: «Извини, пожалуйста, за столь ненужные, м. б., для тебя наставления, просто меня задела одна твоя фраза в письме, и я решил высказаться. И еще хочу добавить к этому, что я давно и очень поверил в тебя и потому не потерплю, если кто-либо, хоть бы и ты сам, будет колебать во мне эту веру».
Разработанный А. Адамовичем в начале 1972 года вопросник был роздан нескольким белорусским прозаикам. Ответы ему прислали В. Быков, Я. Брыль, М. Лобан, И. Мележ, и их ответы на вопрос о будущем литературы во многом совпадали. Это, прежде всего — убеждение, что необходимым условием плодотворного движения вперед является еще более смелый выход белорусской прозы к большим современным проблемам, которые волнуют человечество и которыми жива большая литература. Фрагменты ответов использованы Адамовичем в статье «Толстовский шаг», включенной в книгу «Издали и вблизи: Белорусская проза на литературной планете» (Минск: Маст. лит., 1976).
Быковский ответ наиболее радикальный и самый пессимистический из всех: «Я никогда не заглядываю далеко, не только в 82-й, но даже в завтрашний день — что поделать, плохо так, но это привычка молодости, с войны. Не люблю и не хочу. Я уже не знаю, что и как — сегодня, чувствую, что реалистической л-ре делать нечего, надобна л-ра другого рода, типа С.-Щедрина, Булгакова, отчасти Достоевского, но кто ее позволит. Эпикой Толстого ничего не возьмешь, не отразишь и части того, что есть. А вообще я думаю, что л-ра скоро отомрет за ненадобностью, происходит мощное, глобальное роение человеческих сил, и все дело будут решать расы, ракеты, идеологии. Искусство будет терпимо лишь как средство пропаганды не более. Впрочем, это уже есть. А что еще будет… Что делать, я пессимист, страстно желающий оказаться неправым в этом своем пессимизме…»
В дальнейшем интенсивность переписки уменьшается. В письмах все больше простой информации о событиях, происшествиях, встречах. В основном содержание исчерпывается вопросами литературно-организационными и редакционно-издательскими.
Личные отношения остаются все теми же. Но определенные изменения в интересах становятся все заметнее. А. Адамович щедро раздает советы: «…хотел бы прочитать, чем ты грозился: детство колхозное и т. д.»; «…вдруг новый Быков, совсем новый по материалу…». В. Быков устало отмахивался: «Конечно, ты прав, с этим надо кончать. Я так и намерился — поставить точку и не только в военной теме, но и вообще. Литература сходит на клин, а тема войны уже сошла, в рамках дозволенного уже ничего не осталось».
В середине 80-х годов вышел в свет фотоальбом «Василь Быков», сделал его Адамович. Он же подбил Быкова на диалог обо всем — о жизни, о литературе, записывая его на магнитофон на протяжении трех дней (текст сняла с пленки Вера Адамович). В фотоальбом вошла только часть их беседы, вся она была напечатана в журналах «Полымя» (на белорусском языке) и «Вопросы литературы» (Алесь Адамович — Василь Быков. «Мир спасется подвигом духа». Беседа о войне и современности // Вопросы литературы, 2007, № 4, № 5).
Михась ТЫЧИНА
