“На чердаке, рядом друг с другом повешены две пожилые женщины, одна молодая женщина, девушка примерно 20 лет и девочка 10 -11 лет, все со следами изнасилования».
“…в одной комнате лежат 7 убитых гражданских лиц, среди них 2 пожилые женщины, 2 мужчин, мальчик около 14 лет. В углу скорчившись — 9-летний мальчик с совершенно разбитым черепом, и над ним 15-летняя девочка с исколотыми руками и расцарапанным лицом, штыком изрезаны грудь и живот, нижняя часть тела совершенно голая».
Танкисты 5 Гвардейской армии… “облили лошадей и повозки бензином и подожгли их. Часть гражданских лиц, состоявших в большинстве из женщин и детей, спрыгнули с повозок и попытались спастись, причем некоторые уже походили на живые факелы. После этого большевики открыли огонь”.
«…У сарая я нашел своего отца, лежавшего лицом к земле с пулевым отверстием в затылке… В одной комнате лежали мужчина и женщина, руки связаны за спинами и оба привязаны друг к другу одним шнуром… Еще в одной усадьбе мы увидели 5 детей с языками, прибитыми гвоздями к большому столу…”.
В большинстве своем это были полуграмотные малокультурные колхозные крестьяне из российской глубинки с ее нищетой, отсталостью, грубостью нравов и колхозным рабством; бесправные, забитые – и привыкшие к жесткому внешнему контролю. В таких реалиях у человека атрофируются внутренние нравственные “тормоза”, а если ослабевают еще и внешние – он может легко превратиться в разнузданного дикаря. Тем более, когда в руках автомат, перед ним – беззащитные мирные люди из стана “врагов”, и ситуация – “война все спишет”. Примеров тому, что так оно во многих случаях и было, очень много, а ждать от тех “колхозных рабов” особой нравственности, большого благородства и высокой дисциплины было бы просто наивно…
…Вось, скажам, цэлы атрад гісторыкаў займаецца сёньня “разьвянчаньнем міту” нацыянальнага героя Кастуся Каліноўскага. І ніхто ня ставіць пытаньня: а што ад гэтага дадаецца? Мы ад гэтага бяднеем ці багацеем? Усе выдатна разумеюць, што Каліноўскі – сапраўды нацыянальны і сапраўды герой. Разыходжаньні могуць быць у трактоўках гісторыкаў, а ня ў масавай сьвядомасьці. Але ж сам панятак нацыянальнага героя – катэгорыя масавай сьвядомасьці, а ня гістарычнай навукі. Героя стварае культура. Пра Каліноўскага напісаныя паэмы й раманы, пастаўленыя спэктаклі, зьнятыя фільмы. Ягоны міт – рэальны набытак нацыянальнае сьвядомасьці беларусаў, прыклад адданасьці сваёй справе, ахвярнасьці й патрыятызму, без чаго немагчыма выхоўваць новыя пакаленьні. І ставіць перад гістарычнай навукай задачу разбурыць гэты міт — тое самае, што пасылаць групу акадэмічных фізыкаў у цырк, каб яны там выкрылі фокусьнікаў, якія падманваюць дзяцей.
Председатель Петрозаводской еврейской религиозной общины Дмитрий Григорьевич Цвибель вспоминает о своем отце
Мардух-Гершл (Григорий) Цвибель родился в Бобруйске в 1907 году.
Советское время никак не располагало к откровенным разговорам. Даже в семье родители мало рассказывали детям о прошлой своей жизни. Так многие и ушли, не оставив свидетельств. А эпоха была полна событиями необычайно трагичными, оставила рубцы, которые еще не скоро заживут. Даже поколение, родившееся уже после этих катаклизмов, ощущает их влияние, и, может быть, только наши дети смогут освободиться от разрушительных последствий происходившего. Но для этого нужна память, память о том, что было, чтобы попытаться разобраться в причинах, породивших столь чудовищную эпоху.
Но кроме эпохальных событий существовала и обычная жизнь обычных людей. Они не выбирали себе эпоху и жили, работали, растили детей. У них были свои горести и радости, отчаяние и надежда… Я хочу рассказать о своем отце, прежде всего, для себя и для того, чтобы оставить свидетельство своим детям. Рассказать то, что сохранила моя память, что удалось восстановить по рассказам знавших его. Это не биография, скорее – это отдельные эпизоды, впечатления, общий образ, бесконечно дорогой для меня.
Родился папа в 1907 году в Бобруйске, уездном центре Минской губернии, присоединенном в 1793 году к России от Польши в качестве местечка. В начале XIX века здесь была построена крепость, в которой евреям было запрещено строить какие бы то ни было здания. По переписи 1897 года из общего числа жителей в 34336 человек 20760 были евреи. В то время Бобруйск был центром белорусского еврейства: там находились многочисленные ешивы, талмуд-тора, два мужских народных училища (в одном ремесленное отделение), два женских общеобразовательных и одно женское профессиональное, известное книгоиздательство Яакова Гинзбурга. Бобруйск был и одним из центров Бунда. Наиболее распространенными занятиями евреев были изготовление одежды, земледелие, торговля продуктами сельского хозяйства. Папин отец был столяром. В детстве папа, имея хороший голос, пел в синагоге. В 1914 году община собрала деньги, и папа поступил в местную гимназию. Он очень гордился этим и учился охотно. Сколько он там проучился, не знаю. Помнил папа немцев, которые платили за постой.
Папины старшие сестры Блюма и Зельда, одна в 1910, другая в 1911 году уехали в Америку. Сначала их женихи поехали туда «на разведку» в трюмах каких-то, очевидно, грузовых пароходов, затем вернулись, поженились и увезли их в Нью-Йорк, поселившись в Бруклине и в Бронксе под фамилиями Горелик и Турецки. Папин старший брат Зяма в 16 лет ушел из дома, и как папа ни пытался его найти впоследствии, не смог. Читать далее «Дмитрий Цвибель. Мой папа»
Умер Александр Русаков… В первые минуты не веришь этой страшной новости. Как-то не вяжется слово «смерть» с 41-летним человеком. Между тем это так — Александра Сергеевича больше нет…
Мы познакомились 14 лет тому назад, в дальнейшем жизнь, благодаря близости наших вкусов и творческих устремлений, постоянно нас сводила. Около года мы даже работали вместе, в одной телевизионной фирме. И мысль о том, что этот человек есть где-то неподалеку, живет в нашем городе, грела душу, давала надежду на то, что, по-видимому, есть и еще такие люди. Такие Человеки.
Александр Русаков был талантливым артистом, талантливым бардом. Выпускник ГИТИСа, Александр все же не вписался в шумную, гонорливую московскую тусовку, вернулся на Родину. Но, как известно, нет пророка в родном Отечестве, и Александр, к сожалению, не смог реализоваться в полной мере. Остались неизданными сборники стихов, диски с песнями, не сыграны роли, не поставлены пьесы (а примерно за месяц до своей смерти Александр в разговоре со мной обмолвился о своем желании заняться со временем режиссурой). И – самое главное – осталась не прожитой жизнь. Вот это трагичнее всего…
Когда хоронят артиста, аплодируют ему, его последнему выходу.
Говорят, что по-настоящему талантливых людей Бог забирает на небо раньше срока. Наш друг и хороший товарищ Александр Русаков ушел в расцвете сил, не допев до конца свои прекрасные песни. Саша любил и почитал Высоцкого. К сожалению, их судьбы оказались похожими в своей преждевременной, трагической развязке.
Многие бобруйчане видели или слышали на кассетах замечательные выступления Саши. Он пел сердцем, вкладывая в исполнение всего себя, как и подобает настоящему барду. Иначе не умел.
Светлый, добрый, невероятно талантливый человек, настоящий друг… Кажется, он просто вышел на минуту за кулисы, чтобы затем вновь выйти к микрофону с гитарой и продолжить… Остались его прекрасные песни и светлая, светлая память.
Я, Иван Кузнецов, 1923 года рождения, уроженец города Бобруйска, в настоящее время проживаю в деревне Радюкино Медынского района Калужской области, где расположен дом-интернат для престарелых людей. Могу рассказать о себе всю только правду, какую помню, а помню её хорошо и выдумывать не могу. Потому что я давно инвалид второй группы по общему заболеванию и даже был освобождён от воинской службы по причине сильных резей в животе, особенно когда начал бежать марш-бросок с полной амуницией, то пробежал двести метров — и приключились сильные рези, а когда сделали рентген, то увидели язву на желудке и списали вчистую. Это было ещё во время начала войны. Поэтому на фронт я не попал. Но героические подвиги в тылу врага не один раз совершал. Это было в партизанском отряде имени Кирова, не далеко от Бобруйска. Читать далее «Житие партизана Ивана Кузнецова»
Однозначно сказать, когда появились Минские кладбища, сейчас невозможно — не сохранились документальные данные, да и на памятниках трудно найти первоначальную дату. Попробуем определить ее, исходя из тех данных, которыми мы располагаем.Читать далее «Тайны старого кладбища»
В конце лета 2000 года я, может быть, в последний раз, приехал в Бобруйск – в город, где я родился. Мне хотелось увидеть могилу родителей, привести ее по возможности в порядок, наконец, вымести из ограды сухие листья, траву и прочий накопившийся мусор. Кладбище — единственное, что сегодня меня связывает с этим городом.
Для меня в Бобруйске уже никого и ничего нет. После войны в я приезжал туда погостить, отдохнуть, купаться в Березине, побродить по окрестностям, подышать неповторимым воздухом детства, а главное, пока были живы родители, как я это теперь понимаю, почувствовать их любовь и заботу, заменить которую уже ничего не сможет. Город давно другой, но в памяти остался тот прежний, о котором с годами вспоминаешь все чаще, и от этих дум на душе становится теплее.
Хорошо написал о довоенном Бобруйске и его жителях Эфраим Севела в “Легендах Инвалидной улицы”. Мы с Эфраимом родом из одного детства.
Я там пробыл три дня… К этому времени в Бобруйск приехала моя сестра с мужем. Они уже давно живут в Израиле. По их просьбе я привез видеокамеру, им хотелось снять памятные для них места города и увезти в Израиль.
Бобруйск, улица Энгельса. Фото Алеся Красавина.
На вокзале меня встретил Исаак (муж моей сестры), и мы отправились на кладбище. Он уже договорился с рабочими, подремонтировать надгробия, подкрасить ограды и сделать другие необходимые работы. Убрав мусор с могилы родителей, осмотрев захоронения других родственников – всего восемь в шести оградах, мы еще долго бродили по кладбищу, навещая немногих друзей и знакомых.
Я думал о том, какой короткий век у этого кладбища. Оно возникло перед войной, там похоронили мою бабушку. После войны мы с папой все пытались найти ее могилу, но безуспешно, все заросло, если не заросло, то разрушено временем и вандалами.
Мой дед и другая бабушка, наверное, и прадеды, похоронены на старом еврейском кладбище, которое закрыли еще до войны. В то время более половины жителей города были евреи. После войны, на его месте, убрав могильные камни, соорудили сквер, построили кинотеатр “Мир”, и забыли о старом кладбище. А теперь в Бобруйске жителей раза в три больше, чем было до войны, но евреев среди них не более полутора процентов. Кто не переселился на кладбище, давно разъехались по всему свету.
Был теплый солнечный день. Я снимал видеокамерой слегка качающиеся и шумящие под легким ветерком высокие сосны и березы. Под ними уже вырос густой подлесок, прикрыв ограды и памятники, придавая всему кладбищу некоторую, уютную запущенность. Но это достаточно большое кладбище не выглядит заброшенным. Могилы в большинстве своем ухожены, главные аллеи расчищены, правда, в глубину, пройти трудно, мешают заросли молодых березок, кленов, рябин, и уж очень близко друг к другу оказались старые ограды. Могилу нашей тети мы так и не нашли.
Почему-то подумал о “Кладбище в Скулянах” Катаева, где были похоронены предки автора, и пусть он не нашел плиту над могилой своего прадеда, он знал, что она здесь. Изъеденная временем, заросшая мхом и кустарником, плита ушла под землю. Там, на кладбище, он чувствовал, как его прошедшая жизнь окрашивалась новым пониманием, и его судьба как-то связана с этим местом. Нечто похожее чувствовал и я.
Философскому настроению, которое естественно возникает в таких местах, мешал лишь вид отдельных, весьма помпезных памятников. Как будто осиротевшие родственники стремились увековечить память об ушедших и выразить свое огромное горе по поводу постигшей их утраты, соответствующими габаритами черного гранита и белого мрамора. Рядом с простыми надгробиями из мраморной крошки, эти саркофаги и стелы, с лицами мертвых на отполированной поверхности, смотрелись вызывающе, напоминая о недостатках характера, присущим некоторым евреям.
Официально это кладбище закрыто. Оно с годами оказалось не на окраине, а весьма близко от нового центра.
Уже на выходе(он же вход), где возвышаются над белорусскими песчаниками, обнаженными дождями, несколько обелисков – памятников евреям, замученным и расстрелянным фашистами в селах и местечках под Бобруйском, я вспомнил об известной скульптурной композиции Родена “Граждане города Кале”. Мне подумалось, что это кладбище должно сохраниться. Остаться как общий памятник евреям – бывшим гражданам города Бобруйска,(не знаю, правда, как долго еще будут терпеть нынешние граждане этого города).
Бобруйск, улица Энгельса. Фото Алеся Красавина.
Вечером, на заходе солнца, мне захотелось снять на видео еще сохранившиеся улицы и дома Бобруйска моего детства, так сказать, уходящую натуру. Уже мало осталось деревянных домов, садов за глухими заборами, над которыми видны лишь высокие старые груши и верхушки яблонь. Я снимал то, что осталось от Инвалидной улицы(ныне это все еще улица Энгельса), Шоссейную улицу и на ней двухэтажное полуразвалившееся здание без окон, в котором когда-то помещалось кино “Пролетарий”, где я смотрел, затаив дыхание, приключения “Красных дьяволят”. Надо сказать, грустное зрелище. Был и я на Советской, 20, вошел даже во двор дома, где прошло мое детство. Мало что изменилось за последние полвека, на тех же грядках, заросших укропом, краснели помидоры, выглядывали из под широких листьев желто-оранжевые тыквы, и еще чего-то. Вот только не осталось ни одной яблони и груши.
Весь следующий день шел дождь, но я все же снимал новый, сегодняшний, застроенный многоэтажными стандартными домами Бобруйск, по улицам которого ходят троллейбусы, и вряд ли в уличной толпе услышишь идиш. На одной из улиц, как памятник прошлому, выделялось чудом сохранившееся деревянное двухэтажное здание, окрашенное в голубовато-зеленый цвет, с эркерами и фигурными башенками на оцинкованной крыше. “В незабываемые дни революции здесь заседал ревком”, — так написано на памятной доске. Я снимал обмелевшую Березину, строящийся за чертой города новый мост, и еще многое, что попадало в объектив камеры. Меня не покидало чувство прощания со всем, что я там видел.
Многое изменилось в облике города. Но, как и в старину, скорые поезда останавливаются только на станции “Березина”. Не изменилось, внутри и снаружи, одноэтажное, из красного кирпича здание вокзала. Оно и до войны уже успело простоять лет пятьдесят или сорок, и с годами только покрывается благородной паутиной времени. Я влезал в вагон с того же, по-прежнему очень неудобного перрона, заканчивающегося за много метров до конца состава. Может быть, покрытие перрона другое, но в таких же выбоинах, как и в то утро первого дня войны. Странно, неужели за все это время некому было подумать о том, что за последние сто лет пассажирские поезда все же изменились, по крайней мере, стали длиннее. В этом есть какой-то милый провинциальный идиотизм. Вот люди: пассажиры, встречающие, и провожающие — уже совсем другие…
С того ясного, солнечного первого дня войны, когда мой поезд отошел от ст. Березина, прошло более шестидесяти лет. По радио поет молодой Бернес: “В далекий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят…”. Эта довоенная, немного грустная песенка была все же полна надежды: любимый город может спать спокойно, товарищ скоро вернется, его встретит знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд. Возможно, так бы все и случилось… Но не судьба… Навсегда уснул мой любимый город, не вернется товарищ с птичками на голубых петлицах, и давно погас нежный взгляд. Комок в горле от этой песни.
Отношения Севелы со своей матерью Рахиль Шаевной Драбкиной были весьма противоречивы. Чтобы разобраться в них, стоит внимательно прочитать отрывок из его книги «Все не как у людей»
Могила матери Эфраима Севелы на еврейском кладбище в Бобруйске.
Из книги «Все не как у людей»
Как известно, Советский Союз оказался совершенно неподготовленным ко второй мировой войне и на первых порах терпел страшные поражения. Армия бежала с поля брани, оставляя танки, к которым не было снарядов, и самолеты без бензина в баках. Противник голыми руками брал в плен наших солдат. Не единицами. Или десятками. А миллионами. Среди этих миллионов был и мой отец.
Единственным человеком на такую огромную страну, полностью подготовленным к войне, был я. Хотя еще был малышом, подростком. И подготовила меня к тяготам войны, сделала выносливым, двужильным, моя мама. Которая в политике не разбиралась, по радио слушала не последние известия, а музыку, и газеты, не читая, использовала для растопки печей. Читать далее «Эфраим Севела о маме»
