Публикуется по тексту: Журнал Мишпоха № 9 (1) 2001 год
Эксклюзивное интервью, которое Леонид Коваль дал внучке Инге
Инга заканчивает университет в Лос-Анджелесе. Во время летних каникул, которые она провела в Юрмале, Инга, по заданию своего университетского профессора, взяла у меня эксклюзивное интервью. Тему интервью задал профессор:
– Что вы знаете о своем родословном дереве? Сколько имен вы можете назвать из своей родословной? Какова их судьба?
Моя внучка – отличница учебы, человек ответственный, и она с большой серьезностью отнеслась к нашему разговору. Мне было приятно видеть в прекрасных глазах Инги не простое любопытство, а глубокий интерес, трогательное внимание к тому, что я вспоминал… Значит – не прервалась в моем роду связь времен, и моя внучка когда-нибудь расскажет своим внукам о том, что слышала от меня.
Мои познания о моей родословной ограничены, к великому моему сожалению, сведениями о семье моей бабушки – урожденной Блюмы Вайнер, дочери простого каменщика из еврейского местечка Щедрин, что под Бобруйском. Бабушка была одной из восьми дочерей Вульфа Вайнера, человека трудолюбивого, доброго, исполнявшего в местечке роль третейского судьи, порою не соглашавшегося с мнением местного раввина… Он был своего рода оппозиционером и нередко по-своему толковал общепринятые постулаты религии. Но вера была для моего прадеда священным Островом Света.
– Верить – значит любить, – говорил он. – Если вы не любите, вы не верите! Если вы не верите, вы живете в темноте. Дорог в темноте не мостят.
Прадед любил свою жену, увы, я не знаю ее имени, любил своих дочерей. Он лез из кожи вон, чтобы прокормить свое семейство – до сих пор сохранились булыжные мостовые, выложенные моим прадедом. Мечта каждого отца – видеть счастливыми своих дочерей. А кто может сделать счастливой дочь? Конечно – муж! Блюма была самой красивой дочерью Вульфа Вайнера. Стройная, с вьющимися волосами, светло-серыми глазами, она излучала солнечный свет. Ее доброта сочеталась с мудростью, все сестры делились с ней самым сокровенным. Блюма была человеком, созданным Всевышним для служения ближнему, и вся ее жизнь, такая трудная и странная, тому свидетельство…
Блюме было девятнадцать лет, когда ее выдали замуж за сына корчмаря из деревни Боровая Абе-Мотла Белкина. По тем временам, а это было в начале ХХ века, такой брак считался удачным – все-таки корчма давала надежду на свой кусок хлеба. Муж достался Блюме покладистый, добрый, но мало приспособленный к суровой действительности. Так что семейный воз пришлось тащить моей бабушке – она зарабатывала на пропитание адским трудом – стирала, убирала, полола, ухаживала за скотом… И никогда не жаловалась на свою судьбу. Она родила от Абе-Мотла двоих детей – мою маму Сару и сына Волю, названного в честь отца бабушки. В 1912 году бабушка чуть не уехала в Америку – тогда давали евреям бесплатные шиф-карты, – билеты, иными словами.
Еврейские погромы, прокатившиеся по царской России в первое десятилетие ХХ столетия, побудили многие семьи искать более надежное убежище за океаном. Три сестры бабушки уехали, а она осталась… Ей суждено было испить свою судьбу до конца.
Когда началась гражданская война, Бобруйщина переходила из рук большевиков к полякам, к германцам. Евреям доставалось от каждой перемены власти. Когда поляки заняли Боровую, они решили на всякий случай повесить – в устрашение – одного жида, и выбор, естественно, пал на моего деда Абе-Мотла Белкина, самого, пожалуй, безобидного человека во всей деревне. Но он был сыном корчмаря, и это обстоятельство решило его судьбу. Как говорят евреи, если ты сядешь на коня, то доить все равно придется корову. Перед повешением жолнеры собрали народ деревни, говорили речи о всемирном “жидовском заговоре” и об их, жолнеров, решимости спасти мир путем повешения одного жида… Это был настоящий спектакль! Сначала деду сломали ногу, а когда он потерял сознание, его вздернули на веревке и тут же сбросили вниз. И мой дед навсегда потерял память – зачем она ему была нужна: чтобы помнить, как с его помощью хотели спасти мир освободители?
Бабушка осталась с двумя детьми на руках да в придачу с больным мужем. Ей пришлось усилить свои старания, чтобы семья не умерла с голоду. Она перебралась в Бобруйск, все-таки здесь больше возможностей продать свои руки и молодые силы. Сняла комнатушку. Открыла свой гешефт – готовила обеды и разносила на стройки, в мастерские, клубы.
Но солнце тем и прекрасно, что у него хватает лучей на всех людей. Правда, чаще всего один человек загораживает луч, идущий к другому человеку. Но случается, что другой человек как раз наоборот – открывает для другого человека место, где сияет солнечный луч. Так и случилось. Однажды бабушка Блюма шла по главной улице и несла корзинку с дымящимся обедом, когда ее остановил мужчина и спросил, как ее зовут.
– Блюма, – сказала бабушка.
– Блюма, блаймеле, – сказал он, что означало в переводе с идиш – ты настоящий цветок. – Я хочу на тебе жениться, добавил он. – Ты такая красавица и очень добрая. Я вижу. Но беда в том, что я женат. А ты?
Что могла ответить бабушка? Она сказала всю правду. Этот мужчина был первым человеком, который поинтересовался ее жизнью. Короче говоря, отставной солдат русской армии, участник брусиловского прорыва, наказанный за непослушание ссылкой в Бобруйскую крепость, где квартировался дисциплинарный батальон, рядовой Довид Финкельштейн, житель Брест-Литовска, где у него имелась жена, встретив бабушку, поменял весь курс своей жизни. Он развелся с женой, женился на моей бабушке, усыновил ее детей и согласился иметь в доме больного, теперь уже бывшего мужа своей жены.Даниил Коваль и его дети.
Я вырос в доме, построенном Папананой – такое имя я дал Довиду.Почему? Потому что они с бабушкой родили сына Нахмана, которого я называл Нана, а Довид был папой Наны… Вся Инвалидная улица звала Довида Папананой. Счастливое у меня было детство потому, что у меня был Папанана! Самый мой родной, самый близкий мне человек – не по крови, а по святой душе его, по безграничной доброте его, любви к нам! Светлая Вам память, мои родные бабушка и дедушка! Любовь к вам со мной. Я любил и Абе-Мотла, он узнавал меня, гладил, почесывая седую бородку…
А бабушка умерла 31 марта 1941 года, защитив нас своей смертью от фашистов. Она была больна, моя бабушка, сердце ее не выдержало нагрузок судьбы. Мы бы никогда не оставили ее и оказались бы в гетто… Но бабушка распорядилась своей жизнью во имя нашего спасения.
Кого я знал и помню из бабушкиного рода?
Ее племянниц Рахиль и Славу. Рахиль вышла замуж поздно и перед войной успела родить троих детей. Ее муж Моисей был капитаном на грузовом суденышке. Когда мы уходили из Бобруйска, в ночь с 26 на 27 июня 1941 года, Моисей был в плавании. Он вернулся через пару дней и был застрелен тут же… А отец Рахили и Славы, Авром-Мойше, ни за что не хотел покидать новый дом и остался лежать навеки у своего порога, когда фашисты заняли город. Да, еще был брат у Рахили и Славы – Велвл. Его посадили в 37-м, как и моего деда – Папанану, долго мучили, требовали золота, которого они в глаза не видали… Велвл погиб на фронте. У него осталась жена Нойма, по прозвищу “солдат”, и прелестная дочь Аня. Аня Фундатер закончила в Минске институт иностранных языков. Мой дядя Воля умер в 1939 году, на два года пережив своего отца – Абе-Мотла Белкина. Жена Воли – Брайна родила ему двух детей – сына Иосифа и дочь Беллу. А тетя Слава? У нее было трое детей – Зяма, Изя и Аня. Слава была просто святой – ее душа была хрупка, как побег нежного цветка. Рахиль была красавицей, певицей, суровая ей досталась доля – в 1953 году она похоронила своего старшего сына, двадцатилетнего Лелика. Аня и Алик приезжают по сей день на могилу брата.
Сын бабушки и Папананы Нахман, или Наум, женился в сорок пятом на Лизе. У них двое детей – сын Володя и дочь Наталья. Наум – боевой офицер, прошедший фронты второй мировой войны. Его семья живет в Израиле. А Иосиф, мой брат, перебрался в Америку, где живет и его сын Володя. Дочь Софа живет с семьей в Израиле – чудесный она человек! С мужем Ромой у нее двое прелестных детей.
Моя мама Сара вышла замуж в 1925 году. В качестве приданого дед Папанана выделил ей половину дома с общей кухней, и я вырос на половине бабушки – тепло ее колен, ласка ее души, доброта ее глаз, мудрость ее слов – негасимое солнце моей жизни. Между моей мамой и ее мамой, бабушкой Блюмой, были удивительные отношения. Моя мама боготворила свою маму. Мне кажется, что у этих двух женщин было одно сердце на двоих. Каждый вздох бабушки был вздохом моей мамы, каждая улыбка – ее улыбка. Смерть бабушки подкосила здоровье моей мамы. Ее глаза не высыхали, улыбка сошла с ее лица… И когда мы оказались в эвакуации и страшно бедствовали, беда первой скрутила мою маму. Папа ушел в начале сорок второго на фронт, мы работали в колхозе “Первое мая” Макентского района Чимкентской области. Собирали хлопок. Ели конский щавель, сваренный в огромном казане без соли – ее просто не было. Папа попал под Сталинград, откуда мы получили его прощальное письмо… Нас сняли с военного довольства… Голод взял нас в свои железные клещи… Мама умерла в сорок четвертом от дистрофии… Моя великая, прекрасная мама… Ей было только тридцать девять лет…
Через месяц после смерти мамы я добровольно ушел в Советскую Армию, отказавшись от брони студента-первокурсника мединститута.
Судьба сестер бабушки? Американки благополучно устроились. А вот брат бабушки, да, я забыл, у нее был один брат – Борис. Он был коммунистом со времен революции. После революции он занимал полуответственные должности в Бобруйске – кожсырье, заготзерно, промкомбинат, баня. Он женился на Раше, и у них было пятеро детей – Сима, Хана, Исролик, Гриша и Лева. Сима вышла замуж за пограничника Петю и погибла вместе с ним и ребенком в первые дни войны. В бобруйском гетто погибли Раша и два ее сына Лева и Гриша. Исролик погиб на фронте. Хана осталась жива. А Борису отрубил голову сосед Шкуров, который с приходом немцев переквалифицировался из коммуниста в фашиста…
Вот и все, кого я знал и помню по бабушкиной линии. По отцовской? Моя мама вышла замуж за Иосифа Кавалерчика, бывшего буденновца, крепкого, стройного парня, на которого все девицы Бобруйска заглядывались. Он был самым сильным и самым добрым человеком на всей нашей Инвалидной улице. При упоминании имени моего отца опускались руки у самых отъявленных драчунов, атаманов… Я не помню случая, чтобы папа пустил в ход свои железные кулаки. Правда, однажды вечером к нам в сени забрался воришка, чтобы поживиться только что зарезанными гусями… Папа догнал его и привел в дом. Как он, воришка, каялся:
– Евсей, ты же меня знаешь, это первый и последний раз. Можешь мне поверить, как я тебе поверил, когда ты сказал, что морду мою не тронешь…
Руки у папы были не только крепкие, но и золотые. Он был мастер на все руки! В молодости он увлекся театром. Играл в пьесах Шолом-Алейхема, потом он решил испытать счастье в коммивояжерах, потом стал первоклассным портным, потом – сапожником, потом – строителем, потом – шофером… И все спорилось в его руках! А как он пел песни на идиш!
– Сынок, – говорил мой папа, – ты первый мой сын и первый грамотный человек в нашем роду. Ты не хочешь научить меня расписываться по-русски, а? Я не такой тупой ученик, как может показаться. Правда, фамилия у меня длинная. С такой фамилией можно стать народным комиссаром, а?
Он вернулся с фронта в сорок четвертом. После госпиталя. Маму он застал на смертном одре. Я впервые видел отца плачущим, как ребенок…
– Запомни, сынок, – говорил отец в то время, когда евреи ринулись в эмиграцию, – никому не надо роптать и никуда не надо ехать – где родился, там пригодился. Эмиграция – это унижение. Не надо идти на унижение.
Честь, достоинство, самоуважение – это мой отец.
Он был одним из четырех детей Лейзера и Дыни Кавалерчик. Деда Лейзера я не знал. Он был клейзмер, бродячий музыкант, его кличка была “Кешеневер”. Наверное, он был из Кишинева. Бабушка Дыня была самой аккуратной женщиной в мире. Ее квартирка блестела чистотой, а ее печености, которыми она торговала с лотка – надо было прокормить четырех детей, а дед все пел и играл – источали фантастические ароматы. Я был однажды у нее в гостях и навсегда запомнил ее теплые руки… Ее дочь Хая была такой же чистюлей и хозяйкой. Она вышла замуж за жестянщика Моисея Соркина, умницу и добряка. У них родился сын Лейзер, названный в честь деда. Лейзер погиб двадцатилетним на фронте, под Витебском. Еще были у отца два брата – Абрам и Неня. Неня умер рано от простуды, а дядя Абраша уехал в Днепропетровск, где женился на Кларе, и у них родились сын Леня и дочь Ирина. Дядя Абраша был очень красив, начитан. Я помню наши встречи, когда он приезжал перед войной в Бобруйск. Дядя Абраша погиб в 1941 году, защищая Днепропетровск.
Где моя Родина? Я живу в Латвии сорок лет, стал членом Союза писателей, но по воле злых людей назван негражданином. Правда, при гитлеризме я считался нечеловеком.
Будучи в Израиле, я навел справки: мои предки выходцы из Цфата. Когда я впервые оказался в этом городе, еще до этой справки историографов, то испытал дотоле никогда не изведанное состояние – я словно прирос к земле, и мои попутчики по автобусу с трудом меня в него затащили – не мог оторваться от земли Цфата… Когда я оказываюсь в своем родном Бобруйске, испытываю иное чувство – я словно вернулся в свое детство, и в каблуках моей обуви появляются пружины… Лечу, подпрыгивая… До 1998 года одна дикая груша напоминала о нашем довоенном саде, огороде, большом добротном доме, набитом скарбом. Мы все оставили в ночь с 26 на 27 июня 1941 года, едва успев уйти под носом у немецких танков… Бобруйск, ул. Энгельса, 119, бывшая Инвалидная – в прошлом году выкорчевали мою дикую грушу… Но память моя глубже ее корней…
У моих родителей было трое детей. Я – старший. До войны я закончил три класса еврейской школы и пять – русской, потому что все еврейские школы Сталин закрыл… Я очень любил учиться. Особенно на идиш. Я и сегодня знаю и люблю его и не понимаю, как могли убить такой язык? Кому бы это помешало, если бы в дорогом всем нам Израиле были два языка – иврит и идиш, а? А то как-то однокрыло, в смысле культуры, и получилось общество, где идиш сначала сочли иностранным языком, а потом спохватились, что смололи глупость, но было уже поздно. Забыть язык тысячелетней культуры! Язык Шолом-Алейхема, Менделе Мойхер-Сфорим, Шолома Аша, Давида Бергельсона, Льва Квитко, Изи Харика и многих, многих других выдающихся писателей? Забыть язык шести миллионов жертв фашизма? Неужели идиш должен лежать в ямах вместе с теми, кто пестовал его, кто пел на нем колыбельные песни своим детям, а?! Что вы сделали с моим идиш, люди, евреи! Как вам не стыдно! Идиш дан нам Всевышним в награду, в облегчение наших страданий в галуте – идиш весь из свежего, сладкого, ироничного воздуха Надежды, и кто перекрыл нам этот воздух? Гитлер? Сталин? Да, они начали. А кто закончил? Посмотрим в зеркало и увидим, кто там видится. “Ба, знакомые все лица!”
Полвека, считай, я не разговаривал на идиш – разве только мысленно повторял я сладкие, как клубничное варенье бабушки, слова, пословицы, хохмы – а мошл-капошил, аз ме пишт ин росл дреензах ды угеркес – на каком еще языке можно такое сказать, а? – пел песни на семейных вечерах, те, что слышал от Папананы – он был обладателем чудесного баритона, от папы, так сумевшего передать суть и дух неповторимой песни на идиш… Ды хасенэ из гевер ин дер казармэ, Нохемке, майн зун, Эс йогн ды калтэ винтн фун дэр вайтэр ланд… Когда я написал либретто и стихи песен (все на русском) для реквиема “Колокола Холокоста”, талантливейший и добрейший композитор и человек Владимир Хвойницкий, взявшийся писать музыку, вдруг предложил мне написать песни на идиш… Полвека прошло… Боже, у меня получилась первая песня – Ды эрштэ либэ – Первая любовь… Мы написали реквием и еще 20 песен для аудиокассеты на идиш – светлая Вам память, дорогой Маэстро, – наши песни звучат в Израиле, Германии, США. Они посвящены моей бабушке Блюме, моему деду Довиду, моей маме, моему папе, извозчику – 20 тысячам бобруйских евреев, расстрелянных и сожженных в Каменке… Холокост, геноцид – моя тема… “Почему вы взялись за эту тему?” – как-то спросил меня десятилетний мальчик. Что я мог ему ответить? Я ответил нескромно – эту тему надо заслужить…“ Век двадцатый, ты мне в черной раме идиш мой на память подарил…”
Мы дома говорили только на идиш. В нашем городе все неевреи говорили на идиш. Когда мою сестру Риву в два с половиной года разбил паралич и она на всю жизнь осталась инвалидом, на каком языке причитала моя бедная мама? Когда родился мой братик Даня, на каком языке пел песни радости мой отец? Мой милый братик Даня, не послушавший отца и уехавший искать счастье в Америке – его обидели на работе, пытались унизить, а он был сыном Ейсефа – он сказал им, своим мучителям и антисемитам: “До свидания!” Они не были достойны мизинца моего брата!
Такой он был светлый, открытый, щедрый, добрый! Он рано умер там, на чужбине. У него осталось двое детей – Саша и Иоланта.
В Белоруссии, милому моему сердцу крае, на моей Родине, которая всегда в моем сердце, никого из нашего рода-племени не осталось сегодня, и я каждый год езжу в родной город убирать могилы предков – бабушки, Папананы, дядей, тетей, троюродных братьев и сестер.
Мои дети – Света, Белла, Дима… Мои внуки – Инга, Карина, Игорь, Даша… Все мое богатство, надежда моя, радость и любовь. Спасибо, что вы есть! Только помните: мои бабушки и дедушки, ваши прабабушки и прадедушки всегда говорили:
– Дети, Бог – это любовь. Если вы любите, значит с вами Бог. Любите друг друга. Берегите друг друга. Дарите друг другу все что можете. Человек владеет тем, что отдает. Это Талмуд. Слышали?
Леонид Коваль на сайте Бобруйск гуру: