История детства. Часть 3

Эволюция детства
(из книги Ллойда Демоза «Психоистория»)

“В паре книг, богатых клинической документацией, психоаналитик Джозеф Рейнгольд исследует желание матерью смерти своего ребенка и обнаруживает, это явление распространено гораздо шире, чем мы думаем. Больничный персонал хорошо осведомлен о распространенности детоубийственных желаний и часто некоторое время не допускает контакта матери с ребенком…”

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПРИНЦИП ДВОЙНОГО ОБРАЗА

Длительное чередование проекции и перестановки, ребенка-дьявола и ребенка-взрослого, дает эффект «двойного образа», причину многих причудливых черт детства в прошлом. Мы уже видели, как чередование образа взрослого и проективного образа становится предпосылкой для битья. Но если мы исследуем некоторые особенности детства в прошлом, то увидим более полную картину двойного образа. Наиболее достоверный документ досовременности, касающийся детства – дневник Эроара, доктора Людовика XIII. Он вел почти ежедневные записи о ребенке и окружающих его людях. Многие места дневника позволяют мельком увидеть чередующийся в уме Эроара двойной образ, картину чередования проективных и возвратных образов.

Дневник начинается с рождения дофина в 1601 г. Тут же появляются черты, присущие скорее взрослым, чем новорожденному. Ребенок, выходит из чрева, держась за пуповину «с такой силой, что ее трудом у него отняли». Он описан как «сильный и мускулистый», а крикнул так громко, что «крик совсем не был похож на детский». После тщательного изучения пениса было объявлено, Что в этом «его природа не обделила». Поскольку это был дофин, эти первые проекции качеств взрослого на ребенка можно пропустить как проявления гордости за нового короля, но вскоре образы начинают нагромождаться; и вырисовывается двойной образ ненасытного ребенка и взрослого одновременно. «На следующий день после рождения… он кричит, но дети никогда так не кричат; а когда сосет грудь, так раскрывает челюсти и делает такие глотки, что в его глотке будет три глотка обычного ребенка. В результате у кормилицы уже почти нет молока… Он ненасытен». Недельный дофин попеременно видится то маленьким Гераклом, задушившим змей, то Гаргантюа, которому для насыщения требовалось 17913 коров, что совершенно не похоже на болезненного спеленутого младенца, который проглядывает из записей Эроара. Из всей массы людей, приставленных к Людовику, чтобы о нем заботиться, никто не был способен удовлетворить простейшие запросы ребенка – накормить и успокоить. Были постоянные ненужные замены кормилиц, долгие прогулки и поездки. Когда дофину исполнилось два месяца, он был близок к смерти. Беспокойство Эроара нарастало, и как защита против тревожности более определенно стала проявляться возвратная реакция:

«Когда кормилица спросила его: «Кто этот человек?», он с удовольствием ответил на своем языке: «Эруа!» [Эроар]. Видно, что его тело уже не развивается и не подпитывается. Мышцы грудной клетки совершенно истощены, а в большой складке под подбородком не осталось ничего, кроме кожи».

Когда дофину было почти десять месяцев, к его платьицу привязали помочи. Предполагалось, что они предназначены для Обучения ребенка ходьбе, но на самом деле они чаще использовались для манипулирования ребенком, как куклой, и для контроля над ним. Это в сочетании с проективными реакциями Эроара затрудняет понимание происходящего, в частности, не дает понять что окружающие маленького Людовика взрослые им манипулировали. Например, в дневнике сказано, что в возрасте одиннадцати месяцев ему очень нравилось фехтовать с Эроаром: «Он гоняется за мной, хохоча на всю комнату». Но только через месяц Эроар сообщает, что ребенок «начинает уверенно ходить, держась за мою руку». Ясно, что в тот период, когда он «гоняется за Эроаром, к нему привязаны помочи. Лишь гораздо позднее он сможет произносить предложения, и Эроара можно заподозрить в галлюцинациях, когда в дневнике появляется запись о том, как кто-то пришел навестить четырнадцатимесячного дофина: «он оборачивается и оглядывает всех присутствующих, выстроившихся вдоль балюстрады, подходит к ним, выбирает принца и протягивает ему руку, которую тот целует. Маркиз д’Окур входит и говорит, что пришел поцеловать одежду дофина. Дофин поворачивается и сообщает, что в этом нет необходимости». В этот же период ребенок описывается как чрезвычайно активный в сексуальном отношении. Проективная основа приписывания ребенку сексуального поведения взрослого отчетливо проступает в заметках Эроара: «Дофин (которому одиннадцать месяцев) подзывает пажа и с возгласом «О!» задирает рубашку, показывая детородный орган… он заставляет каждого целовать его туда… в компании маленькой девочки он поднимает рубашку и показывает ей свой половой член с таким пылом, что в этот момент он совершенно не в себе». Лишь когда вспоминаешь, что перед тобой на самом деле пятнадцатимесячный малыш, которым, возможно, манипулируют посредством помочей, можно разобраться в следующей сцене, отделив действительность от проекций Эроара:

«Дофин идет за мадемуазель Мерсье, которая кричит, потому что он бьет ее по ягодицам. Он тоже кричит. Она укрывается в спальне; за ней входит г-н де Монгла, желая чмокнуть в заднюю часть. Она очень громко кричит, это слышит дофин и тоже принимается громко вопить; ему нравится то, что происходит в спальне, ноги и все тело дрожат от удовольствия… он подзывает женщин, заставляет их танцевать, играет с маленькой Маргаритой, целует и обнимает ее; он валит ее и бросается на нее трепещущим тельцем, скрежеща зубами… Девять часов… Он старается ударить ее розгами по ягодицам. Мадемуазель Белье спрашивает его: «Мосье, а что сделал г-н де Монгла с Мерсье?» Внезапно он начал хлопать в ладоши и широко улыбаться, и так воодушевляется, что уже не помнит себя от радости. Почти четверть часа он смеялся и бил в ладоши, и бодал мадемуазель головой. Он был похож на человека, который понял шутку».

Лишь изредка Эроар отмечает, что дофин в действительности – пассивный предмет сексуальных манипуляций: «Маркиз часто кладет ее руку себе под камзол. Дофин сам ложится в постель рядом с няней и часто кладет ее руку себе под курточку». Еще чаще в дневнике попадаются описания, как дофина раздевают и кладут к себе в постель король или королева, или оба лежат с ребенком, или его берут к себе в постель разные слуги. При этом с ним проделываются разнообразные сексуальные манипуляции, начиная с младенчества и кончая тем временем, когда ему было по меньшей мере семь лет.

Другой пример двойного образа мы находим в обрезании. Общеизвестно, что евреи, египтяне, арабы и другие народы обрезают крайнюю плоть мальчиков. Необходимость этой процедуры объясняют по-разному, но все эти объяснения – продукт двойного образа проекции и возвратности. Прежде всего, это калечение детей взрослыми всегда подразумевает проекцию и наказание для контроля за проецируемыми эмоциями. Вот что говорит об обрезании Филон в первом веке: «Обрезание необходимо для освобождения от страстей, опутывающих ум. Сильнейшая из всех страстей – та, что возникает между мужчиной и женщиной, и законодатели рекомендуют увечить инструмент, служащий этой страсти, указывая, что эта могущественная страсть должна быть обуздана, и полагая, что не только эта, но и другие страсти будут тем самым сдержаны». Моисей Маймонид соглашается:

«Я полагаю, что одним из доводов в пользу обрезания было уменьшение числа половых сношений и ослабление половых органов; его целью было ограничить активность этих органов, чтобы они как можно больше оставались в покое. Истинной целью обрезания было причинить половому органу тот род физической боли, который не сказывается на его естественной функции или потенции человека, но умеряет силу страсти или чересчур сильного желания».

Возвратную реакцию можно наблюдать в одном из вариантов ритуала обрезания, головка пениса выступает здесь в роли соска груди. Пенис младенца трут до тех пор, пока не возникает эрекция, тогда крайняя плоть рассекается ногтем мохеля или ножом, а затем рвется вокруг головки. После этого мохелъ отсасывает из-под головки кровь. Делается это по той же причине, которая заставляла всех целовать пенис маленького Людовика: ведь пенис, а особенно его головка – это вновь обретенный сосок материнской груди, а кровь – ее молоко. Идея о том, что младенческая кровь обладает свойствами волшебного молока, стара, как мир, и лежит в основе многих обрядов, связанных с жертвоприношениями. Однако мы не будем вдаваться в эту сложную проблему, а сосредоточимся на идее обрезания как проявления «комплекса головки и соска». Не все знают, что обнажение головки пениса было проблемой не только тех народов, которые делали обрезание. Греки и римляне считали ее священной; вид головки «вселял страх и удивление в сердце мужчины», поэтому крайнюю плоть привязывали тесемкой, так называемой «кинодесме», или прищепляли застежкой под названием «фибула», а всю процедуру называли «инфибуляция». Есть свидетельства, что инфибуляцию проделывали иногда и в эпоху Возрождения, и продолжают в наше время, для «благопристойности» или «чтобы обуздать похоть».

Когда крайняя плоть была недостаточной для прикрытия головки, иногда: делали операцию: ножу подрезали у основания пениса и оттягивали вперед. В античном искусстве головка обычно изображается закрытой, причем на рисунке часто бывает четко обозначена тесемка, привязывающая крайнюю плоть даже в состоянии эрекции. Я столкнулся лишь с двумя случаями, когда изображалась головка пениса: в одном случае она по замыслу должна была вызывать ужас (на рисунках, которые вешались на дверь); другие изображения показывали сосание пениса. Таким образом, и у евреев, и у римлян возвратный образ лежал в основе их отношения к головке пениса как к материнскому соску.

ДЕТОУБИЙСТВО И ЖЕЛАНИЕ СМЕРТИ РЕБЕНКА

В паре книг, богатых клинической документацией, психоаналитик Джозеф Рейнгольд исследует желание матерью смерти своего ребенка и обнаруживает, это явление распространено гораздо шире, чем мы думаем, а происходит от сильного соблазна «аннулировать» свое материнство, чтобы избежать воображаемого наказания со стороны собственной матери. Рейнгольд показывает нам женщин, которые после родов умоляют своих матерей не убивать их. Он прослеживает истоки детоубийственных желаний и послеродовых депрессий и находит причину не во враждебности к ребенку, а скорее в потребности принести дитя в жертву, чтобы умилостивить свою мать. Больничный персонал хорошо осведомлен о распространенности детоубийственных желаний и часто некоторое время не допускает контакта матери с ребенком. Открытия Рейнгольда, подтвержденные Блоком, Зильбургом и другими, сложны и имеют далеко идущие последствия; в этой книге я лишь укажу, что детоубийственные порывы современных матерей – чрезвычайно частое явление, и фантазии закалывания, изнасилования, обезглавливания, удушения постоянно обнаруживаются психоаналитиками у матерей. Я думаю, что, чем дальше в историю, тем чаще детоубийственные импульсы воплощались родителями на деле.

История детоубийства на Западе еще ждет того, кто ее напишет, но я не стану этого делать в настоящей книге. Обычно считают, что убийство законных или незаконных детей – проблема скорее Востока, чем Запада. Однако накопленных сведений достаточно, чтобы доказать, что убийство как законных, так и незаконных детей было системой в античности, что законных детей не намного реже убивали в средневековье, а убийство незаконных детей было обычным делом вплоть до девятнадцатого века.

Детоубийство в античности обычно игнорируют, несмотря на буквально сотни ясных указаний античных авторов на повседневность и общепринятость этого акта. Детей швыряли в реку, в кучу навоза, в помойную яму, сажали в кувшин, чтобы уморить голодом, оставляли на пригорке или на обочине дороги «на растерзание птицам и диким зверям» (Еврипид, Ион, 504).

Ребенка, который не был безупречен по форме или размерам, который слишком мало или слишком много кричал или по каким-то признакам не подходил к описанию в гинекологическом трактате «Как определить, стоит ли воспитывать новорожденного», как правило, убивали. Однако первому ребенку в семье обычно сохраняли жизнь, особенно если это был мальчик. Девочки, конечно, ценились меньше, и указания Илариона жене Алис (I в. до н. э.) типичны открытой манерой обсуждения этой темы: «Если повезет и ты родишь ребенка, то, если это будет мальчик, пускай живет, если же девочка, брось ее». В результате мужчин было гораздо больше, чем женщин, и такая ситуация была типичной для Запада до самого средневековья, когда число убийств законных детей, вероятно, сократилось. (Убийство незаконных детей не сказывается на соотношении полов, так как в этом случае обычно в равной степени убиваются и мальчики, и девочки.) Доступные нам статистические данные по античности показывают большой избыток мальчиков по отношению к девочкам. К примеру, в 79 семьях, получивших гражданство Милета около 228-220 гг. до н. э., было 118 сыновей и 28 дочерей; в 32 семьях было по одному ребенку, в 31 – по два. Как пишет Джек Линдсей: «Иметь двух сыновей не было необычным, иногда их было и трое, но больше, чем одна дочь в семье – такого практически не бывало. Посейдипп сообщает, что «даже богатые люди всегда бросают дочь». Из 600 семей, о которых остались надписи второго века в Дельфах, лишь один процент имел по две дочери». Убийство законных детей даже состоятельными родителями было настолько привычным, что Полибий считает это причиной обезлюдения Греции:

«В наше время во всей Греции – низкая рождаемость и общее снижение народонаселения, из-за этого города пришли в запустение, а земля перестала давать урожай, хотя не было ни длительных войн, ни эпидемий… ведь люди впали в такие причуды, скупость и праздность, что не хотят жениться, а если женились – растить детей, которых имеют обычно не больше одного-двух…» До четвертого века н. э. ни закон, ни общественное мнение не осуждали детоубийство в Греции или в Риме. Так же относились к нему и крупные философы. Те немногие места в их сочинениях, которые расцениваются как осуждение детоубийства, по моему мнению, имеют как раз обратный смысл, как, например, высказывание Аристотеля: «Что касается того, бросить или воспитать родившихся детей, должен быть закон, по которому неуродливого ребенка надо воспитывать; но что касается числа детей, если действующие законы препятствуют тому, чтобы кто-нибудь из рожденных был выброшен, должен существовать предел воспроизведению потомства». На Мусония Руфа, которого иногда называют римским Сократом, тоже часто ссылаются как на противника детоубийства, однако в его сочинении «Следует ли воспитывать каждого рожденного ребенка?» совершенно очевидно говорится лишь о том, что братьев не следует убивать, поскольку их совместное воспитание очень полезно. Большинство же античных авторов открыто одобряет детоубийство. Так, Аристипп говорит, что мужчина может делать со своими детьми все, что ему заблагорассудится, ибо «разве мы не сплевываем лишнюю слюну или не отшвыриваем вошь, как нечто ненужное и чужеродное?» Некоторые, как Сенека, допускают убийство лишь больных детей:

«Мы разбиваем голову бешеному псу; мы закалываем неистового быка; больную овцу мы пускаем под нож, иначе она заразит остальное стадо; ненормальное потомство мы уничтожаем; точно так же мы топим детей, которые при рождении оказываются слабыми и ненормальными. Так что это не гнев, а разум, отделяющий больное от здорового».

Масштабы этого явления вырисовываются в мифах, трагедиях, в Новой комедии, где сюжет часто строится на «смешных» моментах детоубийства. В менандровской «Девушке с Самоса» веселый сюжет состоит в том, что один мужчина пытается нарезать ребенка на кусочки и поджарить. В его же комедии «Третейский суд» пастух подбирает брошенного ребенка, решает вырастить его, но потом передумывает, говоря при этом: «Воспитывать ребенка слишком хлопотно». Он отдает его другому человеку, но при этом возникает спор, кому достанется ожерелье ребенка.

Однако следует заметить, что детоубийство было, судя по всему, широко распространено и в доисторические времена. Анри Валлуа составил таблицу всех известных ископаемых останков доисторического периода от питекантропа до мезолитического человека и обнаружил соотношение полов 148 к 100 в пользу мужчин. Греки и римляне были настоящим островом просвещения среди моря народов, находившихся еще на той ступени развития, когда детей приносят в жертву богам. Напрасны были усилия римлян искоренить этот обычай. Лучше всего документировано жертвоприношение детей в Карфагене, которое описывает Плутарх:

«…с полным сознанием происходящего они сами приносят в жертву собственных детей, а те, у кого детей нет, должны купить маленького ребенка у бедных. Детям перерезают горло, будто птичкам или ягнятам, а мать присутствует при этом без слез и причитаний. Если бы она издала хоть малейший стон или проронила хоть одну слезу, ей пришлось бы платить денежный штраф, а ее ребенка все равно принесли бы в жертву. Все пространство перед статуей заполнено громким гомоном флейт и барабанов, чтобы крики гори не доходили до ушей толпы».

Детские жертвоприношения – это конечно, наиболее четкое воплощение и подтверждение рейнгольдовского тезиса об убийстве своих детей как жертве, которую мать приносит своим родителям. Такой обычай существовал у ирландских кельтов, у галлов, у скандинавов, египтян, финикийцев, моавитов, амманитов, а в некоторые периоды – у евреев. Археологами обнаружены тысячи скелетов принесенных в жертву детей, часто с надписями, гласящими, что жертва – первый сын знатной семьи. Эти надписи в Иерихоне прослеживаются до 7000 г. до н. э. Замуровывание детей в стенах, в фундаментах при закладке зданий и мостов, чтобы сделать их крепче, было также обычным делом – это практиковалось не только при постройке Иерихонской стены, но даже в Германии в 1843 г. В наши дни, когда дети играют в «Лондонский мост обрушился», то изображают жертвоприношение речному божеству, хватая кого-нибудь из играющих в конце игры.

Даже в Риме детские жертвоприношения полулегально существовали. Дион говорит о Юлиане, который «убил множество мальчиков ради магического обряда»; по словам Светония, из-за предзнаменования Сенат «постановил, что ни один младенец мужского пола, родившийся в этом году, жить не будет»; а Плиний Старший говорит о людях, которые «стараются раздобыть костный мозг из ноги и головной мозг младенца». Еще больше был распространен обычай убивать детей своих врагов, часто массово, так что дети из знатных семей не только были свидетелями расправ над детьми на улицах, но и сами постоянно находились под угрозой гибели, связанной с политической неудачей отца.

Насколько я могу судить по доступным источникам, Филон -первый, кто ясно высказался против ужасов детоубийства: «Некоторые совершают это собственными руками; с чудовищной жестокостью и варварством они душат новорожденное дитя, едва успевшее сделать первый в жизни глоток воздуха, бросают в реку или в море, привязав что-нибудь тяжелое, чтобы дитя как можно быстрее погрузилось в пучину. Другие оставляют их в каком-нибудь пустынном месте, надеясь, как говорят сами, что кто-нибудь спасет ребенка, на самом же деле обеспечивая ему ужаснейшую участь. Ибо все звери, питающиеся человеческим мясом, собираются и беспрепятственно пируют над телом ребенка – прекрасный званый обед, устроенный зверям единственными опекунами ребенка, которые призваны беречь его и охранять, его отцом и матерью. Хищные птицы тоже слетаются и жадно расклевывают остатки…»

В течение двух веков после Августа делались попытки вознаграждать тех родителей, которые сохраняли детям жизнь, и тем самым поддержать сокращающееся население Римской империи. Однако явных изменений не было до четвертого века. Умерщвление детей стало рассматриваться законом как убийство только в 374 г. н. э. Даже отцы церкви противодействовали детоубийству, похоже, не из тревоги за жизни детей, а заботясь о душах их родителей. Такое отношение видно в утверждении св. Юстина Мученика, что христианин не должен бросать своих детей, чтобы потом не встретить их в публичном доме: «Чтобы мы не причинили никому неприятностей и сами не впали в грех, нас учат, что нехорошо бросать ребенка, даже новорожденного, и прежде всего потому, что почти все, кого в детстве бросают (не только девочки, но и мальчики), оказываются потом проститутками». Когда же самих христиан обвиняли в убийстве детей ради тайных обрядов, они не медлили с ответом: «Многие ли, по-вашему, из присутствующих здесь жаждут христианской крови? Ведь таких много даже среди вас, судей, так справедливо нас наказывающих. Воззвать ли мне к их совести за то, что они обрекают собственное потомство на смерть?»

После Везонского собора (442 г. н. э.) о нахождении брошенного ребенка следовало объявлять в церкви, а около 787 г. Датео из Милана открыл первый приют исключительно для брошенных детей. В других странах развитие шло примерно по той же схеме. Несмотря на большое количество литературных свидетельств, медиевисты обычно отрицают широкое распространение детоубийства в средние века, поскольку это не явствует из церковных записей и других количественных источников. Однако если судить по соотношению полов 156 к 100 (ок. 801 г.) или 172 к 100 (13Ш г.), которое указывает на убийство законных дочерей, и если учесть то, что незаконных детей обычно убивали независимо от пола, истинная частота детоубийства в средневековье представляется существенной. Несомненно, Иннокентий III, открывая больницу Санто Спирито в Риме в конце двенадцатого века, превосходно знал, какое количество матерей бросает своих малышей в Тибр. В 1527 г. один священник признает, что «отхожие места оглашены криками выброшенных в них детей». Подробные исследования только начинаются, но, скорее всего, до шестнадцатого века детоубийство наказывалось лишь в. единичных случаях. Когда Винсент из Бове в тринадцатом веке пишет, что один отец вечно беспокоился о дочери, которая «душила свое потомство», когда врачи жалуются, что «находят детей на морозе, на улицах, выброшенных злыми матерями», когда, наконец, мы обнаруживаем, что в англосаксонской Британии действовала презумпция, что умерший ребенок был убит, если не доказано иное, для нас все эти сообщения должны послужить сигналом для самого энергичного изучения средневекового детоубийства. Формальные записи показывают немногие случаи рождения вне брака, и именно поэтому мы не должны довольствоваться допущением, что «в традиционном обществе люди остаются в целомудрии до брака», поскольку многие девушки ухитрялись скрыть беременность от матерей, с которыми спали в одной кровати, не то что от церкви.

По мере приближения к восемнадцатому столетию материал становится полнее, и уже не остается сомнений во всеохватности детоубийства, существовавшего в любой европейской стране. Когда в каждой стране открыли дома для найденышей, туда отовсюду поступали малыши, и дома очень быстро переполнились. Хотя Томас Корам, и открыл свой госпиталь для найденышей в 1741 г., потому что не мог выносить вида мертвых детей в лондонских канавах и навозных кучах, в 1890-х годах мертвые дети на лондонских улицах все еще были обычным зрелищем. В конце девятнадцатого столетия Луи Адамик описывает существо, выросшее в восточноевропейской деревне, где были «няньки для убийства»! Матери отправляли к ним детей, когда хотели убить, и няньки «выставляли их на мороз после горячей ванны; кормили чем-то, вызывающим спазмы желудка и кишечника; подмешивали в молоко гипс, буквально оштукатуривавший внутренности; закармливали после того, как в течение двух дней заставляли голодать…» Адамика самого должны были убить, но по какой-то причине нянька пожалела его. Его наблюдения за тем, как она разделывалась с другими младенцами, которых ей приносили, дают нам правдивую картину эмоций, лежащих в основе многовековой традиции детоубийства.

«Она любила всех своих подопечных странной, беспомощной любовью… но когда незадачливые родители или другие родственники ребенка не имели возможности заплатить небольшую сумму, причитающуюся за содержание ребенка, она распоряжалась ребенком по-своему… Однажды она вернулась из города с маленьким продолговатым свертком… страшное подозрение закралось мне в душу. Ребенок в люльке должен был умереть!.. Когда ребенок кричал, я слышал, как она встает и нянчит его в темноте, приговаривая: «Бедный, бедный малыш!» Впоследствии я не раз пытался понять, как она должна была себя чувствовать, прижимая ребенка к груди и зная, что вскоре убьет его своими руками… «Ах ты бедный, бедный малютка!» Она специально говорила отчетливо, и я слышал: «…плод греха, сам ты безгрешен;., скоро ты уйдешь, очень скоро, мой малютка… и уйдя сейчас, ты зато не попадешь в ад, как попал бы, если бы остался жить, и вырос, и стал бы грешником». На следующее утро ребенок был мертв…»

В прошлом, как только ребенок рождался, его обычно окружали аурой смерти и мерами против нее. Изгнание злых духов, очищение и волшебные амулеты издревле считались необходимыми для охраны от полчищ смертоносных сил, подстерегавших ребенка. Для этого пользовались холодной водой, огнем, кровью, вином, солью и мочой. Изолированные греческие деревни по сей день сохраняют этот дух борьбы со смертью:

«Новорожденный ребенок спит, крепко спеленутый, в покачивающейся деревянной люльке, которая обернута одеялом так, что ребенок оказывается в своеобразном шатре, темном и душном. Матери боятся действия злых духов и холодного воздуха… после наступления темноты дом или лачуга похожи на осажденную крепость: двери заперты на засов, окна заложены досками, а на стратегических точках, например, у порога, разложены соль и ладан для отпугивания Дьявола, который будет стремиться вторгнуться.»

Согласно Рейнгольду, старые женщины символизировали бабушку, чье желание смерти ребенка необходимо было отвести. Поэтому считалось, что у них «дурной глаз» и от пристального взгляда старой женщины ребенок может умереть. Чтобы ребенок не стал жертвой желаемой ему смерти, ему давали амулеты, обычно в форме пениса, часто это был похожий на фаллос коралл. Ребенок рос, а желания его смерти продолжали проявляться, Эпиктет говорит: «Разве нанесет какой-то вред то, что, целуя ребенка, вы будете шептать про себя: «Завтра ты умрешь?» Один итальянец, живший в эпоху Возрождения, имел обыкновение замечать, когда ребенок говорил что-нибудь умное: «Этот долго не проживет». Во все времена отцы говорили своим сыновьям, как Лютер: «Пусть уж лучше у меня будет мертвый сын, чем непослушный». Фенелон рассказывает, как однажды задал ребенку такой вопрос: «Дал бы ты отрезать себе голову, чтобы попасть на небеса?» Вальтер Скотт говорит, что его мать призналась, как однажды чуть не поддалась «сильному искушению перерезать мне горло и бросить в болото». Леопарди рассказывает о своей матери: «Заметив, что кто-нибудь из ее детей скоро должен умереть, она была безмерно счастлива, и пыталась скрыть свою радость лишь от тех, кто мог бы поставить ей это в упрек». Источники полны подобных примеров.

У людей прошлого потребность изуродовать, обжечь или сжечь, заморозить, утопить, с силой швырнуть или тряхнуть ребенка постоянно находила проявление. Ханс резал щеки рожденным мальчикам. Роберт Пемелл рассказывает, что в Италии и в других странах в эпоху Возрождения родители, бывало, «прижигали шею горячим железом или капали воском с горящей свечи» на новорожденного ребенка, чтобы он не заболел «падучей болезнью». В не столь давние времена акушерка обычно перерезала уздечку под языком новорожденного младенца, причем часто делала это ногтем, это было что-то вроде Срезания в миниатюре. В любую эпоху изувеченные дети вызывали у взрослых смех и жалость, на чем и было основано широко распространенное использование детей для выпрашивания подаяния. Упоминание об этом мы находим еще в произведении Сенеки «Опровержение», в котором он делает вывод, что нет ничего предосудительного в поступке того, кто калечит брошенного родителями ребенка:

«Посмотри на слепого, который бродит по улицам, щупая дорогу тростью, и вон на тех с раздробленными ногами, а еще посмотри на тех со сломанными конечностями. У одного нет рук, у другого вырваны плечи, чтобы его нелепый вид вызывал смех… Давайте посмотрим, откуда возникают все эти уродства – отправимся в мастерскую по производству человеческих развалин, пещеру, заваленную руками и ногами, вырванными из живых детей… Наносит ли это какой-то вред Республике? Нет, и более того, разве эти брошенные родителями дети не пристроены и не приносят пользу?»

Обычным делом было швыряться спеленутыми детьми. Брата Генриха IV для забавы перебрасывали из одного окна в другое, уронили, и он разбился. Примерно то же случилось с маленьким графом де Марлем: «Приставленная к ребенку нянька и один из камергеров развлекались, перебрасывая его друг другу через окно… Иногда они притворялись, что не могут его поймать… маленький граф де Марль падал и ударялся о камень, который лежал внизу». Врачи жаловались на родителей, ломавших кости своим детям в ходе «обычной» игры в подбрасывание младенца. Няньки часто говорили, что корсет, надетый на ребенка, необходим потому, что иначе «его нельзя будет подбрасывать». Я помню, как один выдающийся хирург рассказывал случай из своей практики: ему принесли ребенка, у которого «несколько ребер были вмяты в тело руками человека, подбрасывавшего его без корсета». Кроме того, врачи часто с осуждением упоминали другой распространенный обычай – с силой встряхивать ребенка, «вследствие чего ребенок оказывается в оглушенном состоянии и некоторое время не доставляет хлопот тем, кто его нянчит». В восемнадцатом веке детские люльки стали подвергаться нападкам; Бачэн пишет, что он противник люлек потому, что обычай укачивать дитя на руку многочисленным «раздражительным нянькам, которые вместо того, чтобы уговорить ребенка спать, успокоить его, часто приходят в ярость. Доведенные до бешенства, они стараются грубой и громкой бранью, треском неистово качающейся колыбели заглушить крики младенца и заставить его задремать». Иногда детей почти замораживали ради соблюдения самых разных обычаев, начиная от баптистских, когда ребенка постепенно погружали в ледяную воду и валяли в снегу, и заканчивая «глубокой ванной», при которой ребенка регулярно и по многу раз с головой погружали в ледяную воду, и «открытый рот жадно ловил воздух» при выныривании. Элизабет Грант вспоминает в начале девятнадцатого века о «большой бочке на заднем дворе, покрытой сверху льдом, который надо было ломать каждый раз, когда нам предстояло ужасное купание… Как я кричала, молила, упрашивала, чтобы меня пожалели… В почти бессознательном состоянии меня внесли в комнату экономки…» Отступим назад во времени и посмотрим обычаи древних – германцев, скифов, кельтов, спартанцев (но не афинян, у них были другие методы закаливания). Все они купали детей в холодной речной воде, а холодные ванны со времен Рима считались для детей целебными. В целях лечения и закалки детей даже укладывали спать, завернув в мокрое холодное полотенце. Недаром великий педиатр восемнадцатого века Уильям Бачэн говорит: «Почти половина человеческого рода погибает во младенчестве из-за неправильного ухода или его отсутствия».

Содержание

ВВЕДЕНИЕ
I. ПРЕДЫДУЩИЕ РАБОТЫ ПО ИСТОРИИ ДЕТСТВА
I. ПРЕДЫДУЩИЕ РАБОТЫ ПО ИСТОРИИ ДЕТСТВА
II. ПРОЕКТИВНАЯ И ВОЗВРАТНАЯ РЕАКЦИИ
III. ПРИНЦИП ДВОЙНОГО ОБРАЗА
IV. ОСТАВЛЕНИЕ, КОРМЛЕНИЕ И ПЕЛЕНАНИЕ
V. ВОСПИТАНИЕ НАВЫКОВ ТУАЛЕТА, ДИСЦИПЛИНА
VI. СЕКС C ДЕТЬМИ
VII. СТИЛИ ВОСПИТАНИЯ
VIII. ПСИХОГЕННАЯ ТЕОРИЯ ИСТОРИИ
IX. ПСИХОГЕННАЯ ТЕОРИЯ: НОВАЯ ПАРАДИГМА ИСТОРИИ